Алексей Кардаш подробно разбирается с тем, что собой представляет корреляционизм, придерживается ли кто-то такой позиции на самом деле и что всё это говорит нам о континентальной философии.
Далеко не всё совершается так, как оно задумано. Эта простая истина касается не только решений обычной жизни, но и того, что происходит в философии. Намереваясь всколыхнуть запылившуюся дискуссию о материализме, Квентин Мейясу смог привлечь внимание, но совсем к другой проблеме и термину — к корреляционизму. Причем, последний «-изм» настолько сильно перетянул одеяло на себя, что впоследствии французу пришлось дополнительно прояснять то, что он хотел донести в «После конечности». Поскольку позиция Мейясу (его спекулятивный материализм) уже была рассмотрена в прошлой статье, то в этом тексте я не буду специально прояснять некоторые нюансы.
Не лишним будет задаться вопросом о том, а как же так получилось, что корреляционизм оказался в центре внимания? Во-первых, в «После конечности» Мейясу действительно подает спекулятивный материализм через полемику с абстрактной фигурой оппонента, которую именует подобным образом. Во-вторых, корреляционизм подается не только, как проблема для материализма, но и как для любого реализма, для любой спекулятивной философии, претендующей на возможность достижения абсолютных истин. В-третьих, в «После конечности» Мейясу считал аргумент корреляционного круга крайне сильным, что естественным образом создавало интерес коллег к опровержению и взгляда Мейясу, и самого довода круга.
В теоретическом смысле корреляционизм — это в первую очередь критический термин, который не только обозначает позицию, но и сообщает, что с ней что-то не так. За теми же, кто воспринял корреляционизм как главную проблему философии и принялся активно бороться с ним, закрепилось наименование спекулятивных реалистов. В противовес этому, усредненный критик скорее считает, что корреляционистов попросту не существует. Иногда даже кажется, что стоит только подсветить факт того, что Мейясу придумал новый термин, и уже этого достаточно для глобальной критики его философии и всех спекулятивных реалистов в довесок.
Идиллию нарушает то, что критика корреляционизма является стартовой ступенью, которую даже можно отбросить. Так, одно из первых явных расхождений Мейясу с Харманом и Брассье состоит в оценке значимости аргумента корреляционного круга, где последние не считают его столь же сильным, как об это пишется в «После конечности». Однако парадокс в том, что без этой стартовой ступени никакого поворота к спекуляции не случилось бы. Для спекулятивных реалистов, по крайней мере в их первоначальном изводе, борьба с корреляционизмом (в его различных пониманиях) оказалась основной связывающий чертой. Нексусной концепцией, без которой их претензия на оригинальность работает значительно хуже.
Несомненно, в «После конечности» корреляционисты выступают главными злодеями, спор с которыми растягивается на немалое количество страниц. Не факт, что под давлением аргументов коллег, но со временем Мейясу пересмотрел роль критики корреляционизма. И хотя сама корреляция остается для него проблематичной, позднее он расширил свой критический вокабуляр субъекталистами и гиперфизиками. Новые концепты призваны прояснить мысль философа и избавить её от некоторых проблем изначального понимания корреляционизма за счет его планомерного сужения только до «слабой» версии. Но не будем забегать вперед. Чтобы ответить на вопрос о том, существуют ли корреляционисты, начнём с того, как корреляционизм представлялся и воспринимался изначально.
Корреляционизм и корреляция
С самого начала у Мейясу можно выделить две линии объяснения корреляционизма, где в одной он сводит эту позицию к аргументу корреляционного круга, а в другой рассуждает обобщенно, связывая всё в первую очередь с концептом корреляции. Эти линии не исключают друг друга, но и не обязательно идут в комплекте. Например, ближайшие коллеги француза в лице Хармана и Брассье уже на уровне первых реакций явно сохраняли лишь первую линию.
Начнем с общей дефиниции. Корреляционизм – это позиция, согласно которой объективная реальность недоступна вне её корреляционной зависимости от форм субъективного доступа к ней. В качестве таких форм выступают мышление, сознание, язык, восприятие, трансцендентная необходимость и т.д. То есть, согласно корреляционизму объективность, если как-то и дана нам, то только в зависимости от способа данности.
Если имеет место слабый корреляционизм как у Канта, то объективность сама по себе (вещь-в-себе) считается непознаваемой. Тем, что не может быть дано в полном смысле этого слова. Если мы имеем дело с сильным корреляционизмом как у Фихте, то из этого выводится суждение о том, что объективности вообще нет, как и никакой вещи самой по себе. Конкретно Мейясу не настаивает на принципиальной важности отношения между субъектом и объектом, приводя примеры других корреляций, вроде бытие-мышление, ноэтика-ноэма, язык-референт. Уже здесь можно заметить, что это крайне щедрая оговорка, исходя из которой видно, что дело скорее в структуре корреляционистского рассуждения (нечто имеет смысл только в контексте связи с чем-то другим), а не только в том, что объективность ставится зависимость от некоторой формы субъективности. И хоть общий посыл теоретического построения улавливается интуитивно, не лишним будет задаться вопросом, а что именно понимается под корреляцией?
Мейясу дает ответ на этот вопрос в начале «После конечности», но он сформулирован следующим образом: «Под «корреляцией» мы понимаем идею, согласно которой мы можем иметь доступ только к корреляции между мышлением и бытием, но никогда к чему-то одному из них в отдельности». К этому высказыванию можно подойти по-доброму и по-злому. Если отнестись благосклонно, то заметно, что здесь напрямую не проясняется, что имеется ввиду под корреляцией, но дается указание на интересующий нас вид корреляции и принципиальность идеи о неотрывности скоррелированных вещей. Если взглянуть менее благосклонно, то по-злому этот отрывок можно прочитать, как круговое определение понятия корреляции через него же (на мой взгляд, в пользу этого говорит контекст всего абзаца, откуда взята цитата).
Как бы мы ни отнеслись к высказыванию Мейясу, в обоих случаях нам не остается ничего, кроме как признать, что корреляция понимается во вполне обычном смысле этого слова, поскольку нет никакого указания на какое-либо специальное значение этого термина. Но какое понимание считать обычным? Очевидный вариант – это понимание корреляции как взаимной зависимости двух вещей. Получается, что та же корреляция между мышлением и миром – это корреляция в том же смысле, как графически выраженная зависимость одного значения от другого (например, между числом пиратов и температурой на планете). И тут возникает небольшая проблема. Если действительно все так, как я написал выше, то не все приводимые Мейясу корреляционисты выступают за корреляцию в этом смысле, поскольку не постулируют и не предполагают взаимной зависимости. Кантовская вещь-в-себе независима от нашего мышления, а в сильном корреляционизме Фихте, исключающим объективное, в лучшем случае субъективное зависимо от субъективного, тогда как более очевидно трактовать «зависимость от самого себя» как всё-таки независимость.
Ввиду этого есть подозрение, что Мейясу в «корреляции» слышит скорее её латинский перевод – «отношение». И действительно, им часто проблематизируется любое отношение, в рамках которого нечто одно доступно познанию только в свете чего-то другого. Такая интуиция открывает путь для радикального скептицизма («выхода из корреляции нет, ведь все известное уже находится с нами в отношении известности»), с которым Мейясу охотно заигрывает, но не может полноценно принять, ведь в таком случае и его спекулятивный материализм будет пониматься как вид корреляционизма, просто с отношением неметафизического абсолюта и математики. Что интересно, от такой радикализации не отказывается Харман, разоблачая то, что называет философиями доступа, в число которых вписывает и позицию Мейясу. Полагаю, что можно сойтись на срединном понимании, где под «корреляцией», как минимум, имеется в виду отношение между двумя вещами, которое не позволяет рассматривать их обе или одну из них по-отдельности.
Такая корреляция действительно проблематична, ведь она позволяет подменять исследование или обсуждение одного предмета совсем другим с претензией на то, что только таким образом мы можем исследовать это самое «одно». Например, на такую подмену нетрудно наткнуться в моральной философии, когда вместо ответа на вопрос о том, что является благом, некоторые мыслители могут заявить, что бессмысленно говорить о благе самом по себе вне контекста того, как оно понималось конкретными обществами. Здесь я специально выбрал не карикатурный пример, чтобы подчеркнуть, что корреляционный образ смысл по-своему привлекателен, хотя порой и зиждется на тайном смещений акцентов. Виднеется общая корреляционная формула: «нет никакого Х вне Y», которая кажется вполне ходовой монетой в социальных науках («нет никакого красоты вне того, как она представлена эпохой»; «нет никакого общественного действия вне сформированных до них социальных полей»; «нет никакого человека вне общества»).
Парк доисторического периода
Для прояснения своей мысли Мейясу обращается к локковскому делению на первичные и вторичные качества, где первые принадлежат самой вещи и тем самым объективны, а вторые принадлежат области нашего восприятия и тем самым субъективны. Например, когда мы говорим о звуке, как мы его слышим, то есть, как о громком, приятном, резком, расслабляющем и так далее, то в таком смысле мы ссылаемся на вторичное качество, зависимое от нашего способа восприятия. Если ничье ухо не воспринимает звук, то он ни для кого не является громким, какой бы силы он ни был. Когда же мы говорим о звуке, как о волнах, имеющих различные физические характеристики, то в таком смысле мы ссылаемся на его первичные качества. Соответственно, корреляционист не только проблематизирует познаваемость первичных качеств, утверждая, что любые данные нам качества уже могут рассматриваться только как вторичные, но и на этом основании может выводить онтологическое следствие о том, что первичных качеств не существует (или же, что любые качества суть вторичные).
Такой взгляд Мейясу критикует доводом архиископаемого или доисторического, суть которого в том, что современная наука может узнавать о том, что было до появления человека как вида, а последовательные корреляционисты не должны принимать такие достижения науки в их прямом смысле (например, о возрасте нашего мира). Ведь то, что было до человечества имеет смысл и вне отношения с человеческим способом восприятия, а поэтому речь идёт о гарантированно первичных качествах. Поскольку Мейясу находится в русле французской философии, то он заметно стесняется данного довода. Вплоть до высказываний о том, что рассуждение об архиископаемом не является сильным аргументом. Как я подозреваю, дело здесь в том, что апелляция к архиископаемому отчасти работает как шантаж в духе – либо ты обскурантист, либо ты не феноменолог (или не сторонник любой другой корреляционисткой позиции). Другой же повод для стеснения – это предпосылка о приоритете научного языка по отношению к философскому, которая выглядит как нечто, против чего восстал бы любой континентальный философ двадцатого века.
Если углубляться, то архиископаемые – это вид архифактов, которые Мейясу отличает от ординарных фактов. Правда, уже сами факты он понимает неординарно. Так, для Мейясу факт – это некое сущее, которое мы себе можем представить иначе, хотя и не знаем, могло бы ли оно быть чем-то другим, кроме как самим собой. Значимый пример факта по Мейясу – это законы природы. С одной стороны, по опыту они нам известны как однообразные и незыблемые, но с другой юмовская критика причинности показывает, что их незыблемость и однообразие не являются логически необходимыми. Механика рассуждений Юма здесь проста – если в отдельный момент времени законы природы находятся в состоянии «Х», то это значит, что в этот момент времени они не могут быть в состоянии «не Х» (ибо это логическое противоречие), но при этом ничто, кроме опыта, не гарантирует, что в следующей момент времени будет «Х», а не «не Х». Мейясу считает, что из этого мы должны сделать агностический вывод о том, что невозможно знать, контингентны или необходимы законы природы. Архифакт же формулируется исходя из этого разделения, как нечто более широкое, чем ординарный факт, поскольку архифакт нельзя представить иначе или несуществующим, хотя необходимость архифакта недоказуема.
Факты доисторического – например, о возрасте нашей планеты, происхождении жизни на земле, тектонике плит – это архифакты в том смысле, что их не могло не быть (без этих событий не сложилось бы наше настоящее) и что иначе быть не могло. Проще говоря, у нас всегда есть только одно прошлое, только одна последовательность событий, приведшая мир к настоящему моменту.
Несмотря на оригинальность довода об архиископаемом, уже здесь виднеется существенная проблема. Мейясу рассматривает, как правдоподобную, лишь опцию схлопывания всех качеств до вторичных, не рассматривая обратную возможность. Точнее, он, конечно же, упоминает о наивном реализме, в рамках которого имеет место редукция всех субъективно доступных качеств объекта до первичных, но француз здесь не видит имеющегося потенциала. Чтобы реализм стал менее наивным, но при этом и не излишне усложнился, необходимо несколько нетрудных шагов. Нужно только разделить истинные вторичные качества хотя бы на два вида, где первые схватывают нечто из реальности мира и тем сам в значимой мере корреспондируют фактам. Другие же отсылают к фактам действительности человеческого тела или психики. Например, когда звук кажется громким, то с большой долей вероятности в нем объективно много децибел. Когда же звук кажется расслабляющим, то, конечно, это скорее всего не факт звука как физического явления, но это необязательно и несущественная вещь, поскольку эффект расслабления может принадлежать фактам состояний мозга.
Возможно, проблема Мейясу здесь в излишнем доверии к делению на первичные и вторичные свойства, которое, на мой взгляд, не делит подлинно реальное и лишь им кажущиеся, но фиксирует тенденцию к путанице в том, каким областям действительности принадлежат факты. Иначе говоря, вторичные свойства – это вообще не свойства объектов, это свойства субъектов по поводу (но на самом деле необязательно) реальных или мнимых фактов.
Беря на вооружение посылку к доверию языку науки, последователям Мейясу можно выдвинуть структурно схожий с доводом об архиископаемом контраргумент. Назовем это доводом архиактуального. Пока корреляционисты последовательно не могут признать факты науки о том, что было до нас, в рамках позиции Мейясу также будет трудно полноценно признать факты науки об имманентно присущем нам. Сюда, например, входит факты о геноме человека, где сам геном по определению составляет часть способа данности данных о геноме. Проще говоря, генетика влияет на наши познавательные способности, а саму генетику мы познаем, используя наш когнитивный аппарат. Следовательно, генетика неизбежно влияет на то, как она же сама и дана нам в нашем познании.
Боюсь, что единственное, чем поклонники Мейясу смогут последовательно оправдывать биологию, не изменяя идеям спекулятивного материализма, так это повторением мантры: «там же тоже используется математика». Что характерно, и корреляционисты из «После конечности» не смогут признать архиактуальное, поскольку тот же геном – это далеко не «вещь-для-нас», а, наоборот, согласно обычным биологическим описаниям речь о «вещи-в-себе», детерминирующей или хотя бы влияющей своими качествами на то, что будет «собой», воспринимающей какое-либо «для-нас».
Сущим кошмаром для француза или его последователей может быть результативная психотерапия, построенная на полном или очень широком приятии субъективных переживаний клиента (то есть та, где терапевт говорит, что если вам плохо, то это точно так и есть), которая ещё и относится к области доказательной психологии. В таком случае, даже если её легко разоблачить как корреляционистскую, то реальная результативность такого подхода неприятно бы мозолила глаза (математическая выразимость такой результативность, полагаю, вопрос технический). Как мне видится, подобные элементы широкого доверия к субъективному имеют достаточно явное распространение в данной области. Возможно, именно осознание такой трудности привело Мейясу к мысли о том, что его подход в конце концов полностью комплиментарен эмпиризму, а наукам, не являющимся математикой и физикой, стоит помнить лишь о том, что их истины не абсолютны.
Аргумент круга
Все, о чем было сказано выше, касалось корреляционизма в широком смысле, поскольку с ним связывался в первую очередь концепт корреляции. По сути с самого начала Мейясу склонялся (и в итоге склонился) к тому, чтобы понять все куда более узко, отождествив позицию корреляционизма с аргументом корреляционного круга.
Что же это за круг такой? Лучше всего это сформулировал Брассье, но для начала дадим слово самому Квентину: «назовем «корреляционистским кругом» аргумент, согласно которому невозможно помыслить «в себе», не впадая в порочный круг, в противоречие самому себе». Смысл здесь в том, что если «в себе» мыслимо, то это уже и не «в себе» вовсе. Хотя на первый взгляд такой ход может и не смутить, в целом Мейясу здесь создает повод для путаницы.
Так, если «в себе» (подлинно объективное) – это то, что не зависит от нашего сознания, от любой мысли, то из этого не следует, что оно вообще немыслимо, поскольку мысль не ставит предмет мысли в зависимость от самой себя. Полагаю, что Мейясу может и не путается сам, но приписывает корреляционистам отождествление зависимости от мысли и нахождение в доступе для мысли. То есть, приписывает им позицию о том, что любая мысль ставит свой предмет в зависимость (в отношение), а поэтому подлинно объективное мыслиться не может. Нечто похожее есть у Беркли и Фихте, но далеко не у всех предполагаемых пользователей аргумента круга.
Конечно, можно было бы просто написать, что мысль не ставит вещи в онтологическую зависимость от самой себя, но я думаю, что кое-что полезное из этого все-таки можно вынести. Мышление не порабощает мыслимое, то есть не ставит «Х» в зависимость от самого себя, но партикулярная «мысль об Х», как кажется, действительно зависит от мышления вообще. Нечто подобное замечал и Брассье, когда писал, что корреляционизм часто базируется на смешении разных смыслов одного и того же слова, которое можно трактовать и как понятие, и как объект. Этот момент хорошо проясняет разницу между корреляционистами, которые не видят «Х» самого по себе за впечатляющими возможностями манипулирования «мыслью об Х», и субъекталистами, которые проецируют способ существования «мысли об Х» на сам «Х».
Если углубляться, то Мейясу ещё по сути приписывает корреляционистам некоторую разновидность эпистемологического интернализма, который как раз таки связан с тезисом подчинения мысли мышлению, ведь согласно одной из популярных формулировок этой позиции убеждением, мнением или обоснованием может быть только то, к чему мы имеем доступ. Полная доступность ментальной жизни для нас – это совершенно необязательная позиция. Проще всего это иллюстрируется учетом некоторой психологии, которая признает существование скрытых установок и иррациональных убеждений, который фактически показывают, что «мысль об Х» не всегда находится в идеальном подчинении у мышления. То есть, с обратной – экстерналистской – точки зрения можно сказать, что «мысль об Х» может быть вообще больше зависима от «Х» или какого-то внешнего «Y», чем от мышления.
Возвращаясь к Брассье, он обнаружил, что аргумент круга уже критиковался в 1986 году австралийским философом Дэвидом Стоувом, который провел шуточный конкурс на 300$ за поиск худшего аргумента, выдав приз самому себе. Тогда корреляционный круг был обозначен аргументом Перла (Gem argument), причем, в значении «жемчужины плохих аргументов», а сам автор удивлялся распространенности этого довода, хотя в отличии от француза и не считал Перл сильным. Брассье же формулирует аргумент круга так: «Нельзя познать независимую от разума реальность, не познавая ее. Следовательно, нельзя познать независимую от разума реальность. Заметьте, аргумент «Перла» не утверждает, что независимой от разума реальности нет; он утверждает только, что она должна остаться непознаваемой. Это классический корреляционистский тезис». Как можно заметить, рассматривать предлагается только слабый корреляционизм, с чем можно только согласиться, добавив, что, как мы увидим позже, некоторые идеализмы устроены так, что не предполагают ни корреляции, ни аргумента круга в явном виде.
Харман же предпочитает цитировать Брассье, приводя такое понимание аргумента круга: «”Мы не можем помыслить или воспринять Х вне [факта] мышления или восприятия этого Х”, а в пределе “Х не может существовать, не будучи помысленным или воспринятым”». Собственно, первая формулировка – это слабый корреляционизм, вторая – сильный. Пока первый тезис остается исключительно эпистемологическим, второй уже оказывается онтологическим, хотя и связанным с некоторыми эпистемическими операциями. Как верно замечает Брассье, без дополнительных теоретических шагов из первого не следует второго. Мимоходом замечу, что Мейясу ориентируется на такую любопытную вещь, которую я бы назвал эпистемизированной онтологией. Смысл в том, что у Гегеля, Канта, Декарта и Лейбница француз заимствует такой способ рассуждения о том, что есть, который подразумевает апелляцию к тому, как мы узнаем, что оно есть.
Более узкое понимание корреляционизма через аргумент Перла дисквалифицирует необходимость опоры на концепт корреляции и тем самым упрощает дело. Внезапный поворот: как вы могли заметить, аргумент круга спокойно формулируется без апелляции к корреляции вообще. Собственно, вся фишка именно, что в круге, посредством которого возникает зависимость (не обязательно корреляционная) между некоторыми вещами. В то же время, чем с более точными тезисами мы связываем позицию корреляционизма, тем меньше вокруг остается однозначных корреляционистов. Ввиду этого поклонники спекулятивного реализма (включая Хармана) иногда стараются разделить корреляционизм отдельно по Мейясу, отдельно по Харману, отдельно по Брассье и т.д., поскольку область их несогласия касается силы аргумента корреляционистского круга, следующего из этого позиции о возможности его преодоления и количества корреляционистов в природе.
Возможно, основная проблема для последователей спекулятивного реализма в том, что Мейясу на правах отца-основателя настаивает на силе довода корреляционного круга, но не приводит каких-либо внятных аргументов за то, почему этот довод так силен и почти вся философия находится в оцеплении корреляционисткого круга. Вместо этого Мейясу понимает аргумент круга как простой довод, который возвращается вновь и вновь, въедаясь даже в самые усиленные теории. Структурно это напоминает вечное возвращение скептических претензий со стороны скептика, который использует доктрину радикального сомнения в том числе для разрушения возможности рациональной дискуссии с не-скептиками. Точно также и Мейясу настаивает на доктрине условной глобальной скоррелированности мышления с бытием, считая, что её нужно подорвать изнутри. Все это напоминает ситуацию боксера, который приковал свою ногу к углу ринга и после этого начал жаловаться на то, насколько радикально сложно продвинуться к центру ринга, не отрезав свою ногу. Когда же он видит двуногих спортсменов, которые не приковывали себя к углу ринга, то он считает, что они лишь гипостазировали угол, сделав центр видом угла, и таким образом, с его точки зрения, другие спортсмены на самом деле не достигают центра ринга.
И всё же, существуют ли корреляционисты?
Как можно было заметить, до этого я не обращался к одному из наиболее животрепещущих вопросов критически настроенной к Мейясу публики, а существуют ли корреляционисты вообще? Немало людей готовы не рассматривать спекулятивный реализм всерьез, ссылаясь на то, что его сторонники сражаются с вымышленными оппонентами. Такая претензия часто оказывается исключительно поверхностной, хотя и не лишенной определенного смысла, но, чтобы понять, почему это так стоит разобраться подробнее с тем, что из себя представляет корреляционист, упоминаемый в тексте «После конечности».
Не сглаживая углы, стоит признать, что Мейясу и его сторонники в большинстве случаев взаимодействуют с теоретической конструкцией некого анонимного, обобщенного и абстрактного корреляциониста. Это хорошо заметно по тому, что рассуждения спек-реалистов обычно начинают хуже работать, если подставлять в них различные ими же признанные примеры корреляционистских позиций. Так, корреляция изначально связывается с Кантом, но по удивительному совпадению никакого особого спора с конкретными кантианцами не ведется. Вместо этого всех подряд подписывают под посткантианцев или еще более формальный лейбл докритических метафизиков. Куда чаще можно увидеть упоминания феноменологии, которая для Мейясу корреляционна по задумке. Как отмечает Харман, гуссерлианцы и хайдеггерианцы – это два наиболее явных корреляционистских течения в современной философии. Также Мейясу приводит в качестве примера приводит постмодернизм, а в остальном, как бы это забавно не звучало, множество корреляционистов примерно равняется множеству идеалистов, как их видят философы-марксисты. Но это лишь иллюстрации, которые мы можем по-разному соотносить с фигурой критикуемого абстрактного корреляциониста. Лишь изредка можно найти подробный анализ, как у Брассье, когда он объясняет, почему ирредукционисты и Латур – корреляционисты. Он же причисляет к корреляционистам Деррида, деконструктивистов и социальных конструктивистов.
И вот тут стоит сказать несколько слов в пользу Мейясу, ведь нет никакой проблемы в том, что философы придумывают, как называть своих оппонентов, обнаруживая в их позициях общие фундаментальные и характерные тезисы. Например, в аналитический философии только с 60-х придумали критиковать не идеалистов, а антиреалистов. Исторически таким же образом был рожден на свет термин «материализм», который Лейбниц использовал для пренебрежительного обозначения неназванных теоретических оппонентов. И это не говоря о таких совсем уж незатейливых инвективах, вроде «неолиберальной» или «буржуазной философии», которые тем не менее многими воспринимаются как термины с серьезным критическим потенциалом.
Нет никакой проблемы и в том, что эти оппоненты могут не соглашаться и с такими названиями, и с тем, что они придерживаются именно тех тезисов, которые им вменяют. Правда, есть тонкий нюанс. Определенные тезисы позиция может подразумевать с необходимостью (ввиду характера логического следования из других положений), а поэтому, даже если автор их напрямую не высказывает, то его можно и стоит критиковать за подобные следствия, скрытые допущения или контрабандные посылки. Допустим, если некто вам скажет, что существование мира не зависит от материи, но он не идеалист, то вы вполне легитимно можете критиковать его позицию как идеалистическую. Но есть схожая, но принципиально иная ситуация – определенные тезисы могут быть совместимы с позицией, не являясь для неё необходимыми. Даже если автор придерживается таких положений, то их критика не будет касаться ядра его позиции. На мой взгляд, те, кто называются себя спекулятивными реалистами, часто слепы к этому нюансу, поскольку корреляционизм предполагаемых оппонентов чаще совместим с определенными взглядами, чем является их главным истоком.
Отдельно замечу, что при всем этом смысл может иметь и критика абстрактного корреляционизма, антиреализма или идеализма – как попытка уберечь умы философов от неверных ходов, занявшись спором с возможной позицией оппонента. Конечно, насколько это порой полезно, настолько же нередко выливается в приписывание имплицитному собеседнику клоунских позиций. С другой же стороны, никто не гарантирует, что в ином случае некоторые философы не нанесли бы на себя грим и не надели бы красные носы.
Так что, утверждать, что термин «корреляционизм» выдуман его критиками – это тривиальное замечание, на деле не имеющее предполагаемой критической силы. Настоящая проблема здесь в том, что термин выдуман так, что местами явно не стыкуется с предполагаемыми иллюстрациями корреляционизма.
Одну из таких нестыковок, когда дело касается абсолютного идеализма, Мейясу пробует залатать идеей о том, что такие позиции «гипостазируют» или абсолютизируют саму корреляцию. Допустим, если мы посмотрим на позицию имматериализма Беркли, то может задаться вопросом, а между чем и чем здесь имеет место корреляция (отношение), если идеальный разум воспринимает идеальные идеи. Более выпукло это можно увидеть на примере солипсизма. Корреляция того же самого с тем же самым – такая тавтология скорее означает, что корреляции нет. По Мейясу, такие позиции – это гипостазирование корреляции, так сказать, превращение не только в единственно доступную, но и возможную реальность. Но это исключительно софистический ход, ведь такие позиции являются гипостазированием корреляции только в том случае, если они заведомо ложны (если они истинны, то там имеет место отношение того же самого с тем же самым), но их ложность требует отдельной демонстрации. Это значит, что спекулятивному материализму, чтобы справиться с различными видами объективного идеализма посредством рассуждения о гипостазировании, придется требовать какого-то дополнительного аргумента, который будет касаться более фундаментального аспекта этих позиций, чем их потенциальная корреляционность. Похожим образом это будет работать и в более сложных случаях. Например, у Гегеля, у которого абсолютных дух в собственном самопознании в конце концов будут приходить к снятию корреляционных ограничений, которые им же и гипостазируются. И это не говоря о том, что гегельянец может упереться лбом в знаменитое «дух – это кость».
Так или иначе, Мейясу понял проблему своего рассуждения о гипостазировании, которое кажется ad hoc попыткой записать всех идеалистов в корреляционисты. Как было упомянуто выше, он уточнил их позицию, как субъектализм, где абсолютизации подвергается не корреляция (допустим, мышления в отношении с бытием), а мышление как таковое. Отсюда же можно понять, что субъекталисты могут абсолютизировать текст, язык, бессознательное и т.д. Важно, что субъектализм понятным образом сочетается с аргументом слабого корреляционизма, а поэтому я в начале текста и оговорился, что корреляционизм необязательно про взаимную зависимость одной вещь от другой – достаточно просто зависимости.
Что забавно, вышеизложенное затруднение можно рассмотреть, как связанное с плоскостью некоторых идеалистических онтологий. Харман и сам выстраивает позицию, в рамках которой нет корреляции, поскольку один непроницаемый для познания объект взаимодействует с другим аналогичным. Но, как кажется, здесь нет особого новшества, ведь в этом смысле плоская онтология была уже у монистов – и у материалистов (материальное взаимодействует с материальным), и в том же нейтральном монизме Рассела (нейтральное с нейтральным), и вышеупомянутом идеалистическом. Соответственно, монизм по своему дизайну не предполагает обязательной корреляции, хотя это и тот случай, где она может появиться в качестве сочетаемой с позицией убеждения. Различные плюрализмы создают такое же затруднение. Как например, у Гудмена, который исходит из того, что номинализм позволяет свободно определять, что именно является единичным сущим, а поэтому оно может быть самых разных объемов. В таком контексте на фундаментальном уровне онтология плоска, поскольку номинальное взаимодействует с номинальным. Любой объем здесь – это привнесенное, то, каким образом субъекты расчленяют мир на более и менее важные для них части.
В принципе, самый простой аргумент от плоскости онтологии – это объяснения мышления как части бытия. Например, через теорию тождества с редукцией сознательных состояний к функциональным состояниям головного мозга. Наверно, это один из самых популярных видов реакции физикалистов и материалистов на Мейясу.
Общество распространения корреляционизма
Возможно, один достаточно очевидный нюанс лучше всего прольет свет на то, откуда берется большая убежденность Мейясу в силе и масштабности корреляционизма. Проще всего заметить, что во Франции и сегодня есть нечто вроде мейнстримной феноменологии. Если же чуть углубиться в детали, то важно даже не само наличие людей, четко обозначающих себя как феноменологов, а циркулирование ссылок на классиков феноменологии. Поэтому, представив на минуту, как выглядит философский мир из точки обозрения Мейясу в нулевых, нетрудно обнаружить, что рядом будут и послевоенные феноменологи, и феноменология, просеянная через «постмодернистское» сито (как у Деррида), и даже аналитические философы, инкорпорирующие в свои исследования ходы из области феноменологии. Учитывая это, неудивительно, что англоязычные Харман и Брассье не чувствуют особой непреодолимости корреляционизма.
Если мы обратим внимание на аналитическую философию, то можем заметить, что анти-корреляционизм в целом может пониматься как попытка возрождения того, что Селларс называл мифом о данном, согласно которому есть нечто реальное, что попросту дано нам. Соответственно, по Мейясу нечто гипотетически реальное просто дано нам математикой. И пока Мейясу пробует подписать под корреляционисты Витгенштейна, ему стоило бы обратить внимание на холизм Куайна, согласно которому теории устанавливают референцию своих терминов к миру только через языковые каркасы, без которых термины ничего не значит. Сами же каркасы выбираются прагматически.
Интересно и то, что Мейясу, хоть и ссылается на Гудмена в одной из своих статей, но как-то упускает возможность указать на пример философа, который напрямую говорит, что суть наших теорий лишь в том, чтобы установить всеохватывающую корреляцию с критерием экстенсионального изоморфизма. Более того, для Гудмена корреляционны не только теории, но и любой мир, под чем он понимает любую точку зрения – от стилистики отдельного художника до научных парадигм. Правда, Гудмен не пользуется корреляцией в смысле просто отношения, а говорит о более привычном понимании корреляции как взаимной зависимости.
В обоих случаях мы имеем позиции, согласно которым нет данных вне способа их данности, которые принадлежат актуальным и влиятельным в своей среде философам. Ситуацию осложняет ещё и то, что такой «корреляционизм» мало того, что не опровергается никем из отцов-основателей спекулятивного реализма, но и тот же Харман с Брассье вполне себе симпатизируют идее Селларса. Возможно, здесь и не стоит искать какой-либо последовательности, но более существенно скорее то, что у нас вновь вскрывается пласт корреляционистских позиций (сторонники холизма Куайна и релятивизма Гудмена), которые не подпадают под приводимую Мейясу критику. Проще говоря, одна из проблем состоит в том, что спекулятивные реалисты по большому счету не имеют какого-то подробного объяснения о том, почему корреляционизм плох, а весь заход строится на посылке о том, что вся философская традиция находится в плену этой позиции, и это плохо. Если континентальной философии действительно свойственен некоторых дух бунтарства, то в таком смысле спекулятивные реалисты явным образом поддерживают такую позицию, считая излишнее единство мнений проблематичным (ещё раз: о том, что корреляционизм широко распространён вам расскажут намного раньше, чем объяснят, что в этом плохого).
Кто здесь главный корреляционист?
Вторая по популярности после мысли о вымышленности корреляционизма критическая реакция – это утверждение о том, что сам Мейясу является корреляционистом. И это далеко не пустое подозрение, хотя и делать основную ставку именно на него я бы не стал. Обычно обращается внимание на то, что корреляционисткая конструкция «мыслить мир лишь в его отношении к мышлению» заменяется «мыслить мир лишь в его отношении к математике». Более того, ориентируясь на наши обычные представления о математике может показаться, что Мейясу просто показывает, что есть один вид надежной и значимой корреляции мышления и мира – корреляции посредством математизации. Так бы оно и было, если бы Мейясу понимал природу математики конструктивистски. То есть, считал бы, что её достижения – это наши концептуальные изобретения, создаваемые просто ввиду прагматической необходимости. В этом аспекте спекулятивный материализм сильно зависим от реализма в математике – представления, где достижения математики понимаются как открытия, а числа и другие математические объекты реально существуют. Несмотря на то, что это фактически одна из несущих стен здания спекулятивного материализма, на мой взгляд, у Мейясу нет ясной аргументации в пользу необходимого ему математического реализма.
Лучшее, что бросается в глаза, так это фразы о том, что математика позволяет взглянуть на мир так, будто бы нас в нём нет. Так или иначе, всегда есть вероятность, что где-то в архивах франкоязычных текстов Мейясу всё-таки прояснил свою позицию (или прояснит в будущем), а поэтому всё это не основная причина, по которой стоит отказаться от обвинений его в математическом корреляционизме. Куда более значимо, что примат неорганической материи или критерий абсолютной десубъективации мышления, которые можно заметить у Мейясу в работах, следующих за «После конечности», позволяют отказаться от всех танцев с математикой, ничего особо не потеряв, поскольку сама математика – это в итоге для Мейясу просто способ десубъективации мышления и «портал» в мир неживой материи.
Куда более интересная опция обнаружения корреляционизма у Мейясу – это анализ его концепта контингентности. Вопрос ребром, а есть ли в театре гиперхаоса хоть капля онтологии? По крайней мере, Мейясу утверждает, что есть контингентность. Но как именно он это делает? Демонстрируя её концептуальную необходимость. Следует ли из концептуальной необходимости существование? Посмотрим на такой пример – правила настольной игры (то есть, её концепт) предписывают необходимость использования игральных костей. Допустим, что концептуальная необходимость кубика бесспорна (без него концепт игры разваливается на кучу малосвязанных указаний), но это не означает автоматической онтологической необходимости. Из того, что есть концепт игры с кубиком не следует, что кубик существует как материальный объект. Чтобы эта необходимость возникла, нам нужно третье условие – например, желание сыграть в игру, для чего нам понадобится соответствующий материальный объект. Правда, можно представить, что концепт игры предполагает кубик таких характеристик, которых не позволяет достигнуть не один из доступных нам материалов. Иначе говоря, хотя часто концептуальная необходимость мотивирует нас к созданию или нахождению необходимых объектов в мире, сами по себе они существуют не из-за этой необходимости.
Этим я хочу сказать, что Мейясу к необходимости контингентности приходит концептуальным путём – через философское рассуждение, анализ корреляционистской аргументации и работу с проблемой Юма. Концептуальная необходимость контингентности, таким образом, может рассматриваться как нечто, что вообще не касается онтологии (вопроса о том, что есть). В этом аспекте гипотетическая спекуляция Мейясу оказывается экстремально близка к тому, что сам он называет гиперфизикой. В принципе, чуткий к языку читатель мог заметить, что в обычной жизни мы часто говорим о необходимости того, чего нет, но чему следовало бы быть.
Но что же тогда может значить контингентность и гиперхаос Мейясу? До странности очевидный ответ состоит в том, что они представляют собой абсолютизацию мышления. По большому счету всё это можно свернуть к фразе: «мыслимо что-угодно» или «немыслимое возможно», которые Мейясу реплицирует на онтологическому уровне, считая, что дело не в нашем бурном воображении, а в устройстве мира. Иначе говоря, если из концептуальной необходимости не выводить онтологическую, спекулятивный материализм оборачивается куда более скромной позицией гиперфизики или даже специфичного субъектализма.
Роевая субъективность
В одной из своих статей Мейясу напрямую упоминает, что мог бы вместо корреляционизма воспользоваться более привычным обозначением врагов материализма, снарядив ещё один теоретический поход против идеализма. Один из наиболее ясных способов мотивировать выбор того или иного критического термина – это показать, что один предстаёт более широким, чем другой, включает его в себя, а тем самым, критикуя более широкую позицию, мы опровергаем две позиции по цене одной. Так ли это в случае с корреляционизмом?
Если ранее это было упомянуто только вскользь, то давайте сейчас эксплицитно разделим корреляционизм версии «После конечности» и последующую критическую триаду субъектализма, гиперфизики и остаточного корреляционизма. Отличительная черта первой версии корреляционизма — деление на сильную и слабую версию. Соответственно, со слабой версией корреляционизма, как кажется, всё в порядке, поскольку она захватывает часть идеалистических позиций (в духе Канта), а также нетрудно обнаруживается в некоторых материалистических заходах, которые на основании этого можно посчитать менее предпочтительными за счёт их большей близости к идеализму. Например, если материалист утверждает, что нет смысла говорить о материи как таковой вне разговора о том, как она изменяется с течением времени (или, что даже нет никакой материи как таковой, кроме историчной изменяющейся субстанции), то можно подсечь такую позицию как корреляционистскую, поскольку материя здесь задвигается на задний план в сравнении с наблюдаемым процессом её изменения. То есть, либо здесь может иметься ввиду прямая корреляция бытия с мышлением (если изменение понимается как нечто в первую очередь наблюдаемое), либо более завуалированная, где бытие как таковое (материальное в понимании материалиста) скореллировано с изменением как таковым (идеальным в понимании материалиста, поскольку изменение вне конкретных эмпирических примеров – это теоретическая категория). Полагаю, что примерно так бы мог рассуждать Мейясу, если бы подробнее высказался о том, почему считал неудачным попытки предшествующих материалистов критиковать коррелятивные ходы мысли идеалистов.
Как бы то ни было, критический смысл имеет хотя бы указание на основную уловку слабого корреляционизма, когда за заявлением о том, что нас интересует нечто конкретное (материя), следует рассуждение, запрещающее нам напрямую заниматься интересующей нас вещью вне её связи с формой доступа к ней (материей вне контекста её изменений). Однако, когда мы продвигаемся к сильному корреляционизму, то ряд идеализмов просто выпадает из рамок этой позиции, поскольку они не подразумевают ни корреляционизма в слабом смысле (аргумента круга), ни явного «гипостазирования корреляции». Как уже было рассмотрено, тот или иной монизм в позиции уже не позволяет её внятно подписать под сущностный корреляционизм. Исходя из этого можно заметить, что на таком уровне корреляционизм и идеализм – это пересекающиеся, но разные позиции.
Как мне видится, в «Итерациях» Мейясу сохраняет в своем критическом вокабуляре корреляционизм в слабом смысле, но заменяет его сильную версию на субъектализм. В довесок к этой замене вводится ещё и гиперфизика, с помощью которой Мейясу обозначает позиции, которые на его взгляд предлагают взгляд на мир, альтернативный по отношению к предлагаемому физикой. Смысл здесь в том, что в рамках спекулятивного материализма математизированная физика предлагает всё-таки спекулятивный взгляд (претендующий на доступ и постулирование абсолютных истин), тогда как гиперфизика предлагает лишь некоторую форму объяснения, которая подбивает известные факты в связную и, как правило, необычную картину.
Так или иначе, это не основное и критическая ноша ложится на субъектализм, под которым Мейясу понимает любую позицию, которая абсолютизирует некоторую форму субъективности, возводя её в ранг объективного. Нетрудно заметить, что это доработанная версия рассуждения Мейясу о гипостазировании корреляции, но доработанная в верную сторону, поскольку любой идеализм фактически может быть рассмотрен без натяжек как субъектализм, но и в дополнение к этому часть декларативно не-идеалистических позиций также оказывается в границах этого критического лассо.
Проще говоря, с корреляционизмом Мейясу скорее открыл ларчик новой специфической проблемы, тогда как только его сочетание с субъектализмом может претендовать на то, чтобы быть более широким критическим термином, чем идеализм. Исходя из этого, на мой взгляд, корреляционизм всегда включен в какую-то более общую и фундаментальную позицию, а поэтому, если и говорить о том, что корреляционисты действительно имеют представительство в философии, то имея в виду, что только к аргументу круга их взгляды не могут быть сведены – всегда есть нечто ещё (явное или скрытое), ввиду чего мыслитель и является корреляционистом. Так, это не Беркли – идеалист, потому что он пользуется аргументом круга, а в том, что корреляционизм Беркли возникает ввиду того, что он идеалист.
Резюмируя, субъектализм позволяет прояснить ещё одну интересную вещь. Что на континенте, что за его пределами сегодня мы видим повальную тягу философии к объективности, рациональности и внешнему. Однако, как перестроиться на новую волну, если за плечами век феноменологии, годы экзистенциализма и вьетнамские флешбеки об ужасах постмодерна? На мой взгляд, Мейясу крайне хорошо улавливает этот момент, связанный с тем, что внутренняя империя субъективного начинает вытесняться во вне – экстраполироваться до масштабов объективного и внешнего. В этом плане важную вещь замечает Брассье, когда пишет о том, что реализм – это неизбежная позиция даже для самых упорных антиреалистов, которые не могут не быть реалистами в отношении инстанции, которая делает привычную реальность зависимой от сознания.
Иначе говоря, дело сегодня не в том, что кто-то разоблачит, разрушит или коррумпирует корреляцией наши представления об объективной реальности. Скорее проблема в философах, которые зачастую даже неосознанно могут подселить субъектализм в представления об объективности, что в пределе приведет к тому, что однажды вы взгляните не на мир вокруг, а на абсолютизированную и вынесенную вовне субъективность.
Ближайшая метафора того, что представляет собой точка зрения субъектализма – это коллективный разум, в рамках которого отдельный индивид всегда смотрит на мир с точки зрения роя в целом. Предельно ясно, как это выглядит в случае с философией, поскольку здесь мы регулярно наблюдаем, например, ницшеанцев, которые реально видят волю-к-власти в окружающем мире. Просто вспомните восторг, с которым люди примеряют какое-либо абстрактное понятие к действительности, и вы поймёте, о чём я. В таком смысле позиция Мейясу раскрывается параноидальной и нигилистической. Его решение в том, чтобы не допускать вообще никакого некритического доверия своему взгляду, а всегда охлаждать описательный пыл мыслью о том, что если нечто не подтверждено физикой или математикой, то вполне вероятно, что это нечто видится нам лишь в свете концептуальных каркасов и представлений условного роя, который подтверждает свой взгляд на строгими данными, имеющими значение даже в мире без нас, а своего рода коллективной верой.