Захар Неустроев перевел статью Жана-Люка Нанси, в которой французский философ размышляет о том, чем является и может быть философия.
1
Эта формула (а отнюдь не предложение) заключена в кавычки, потому что это цитата. Это цитата из заглавия лекции, которую Хайдеггер прочитал в 1964 году. Это далеко не самый часто упоминаемый текст Хайдеггера, в том числе и потому, что первая часть названия — «конец философии» — взъерошивает перья и вгоняет в ярость тех, кто с ним сталкивается.
Невзирая на всяческие политико-мистические выкладки о Хайдеггере, читатель с уверенностью соглашается проявлять интерес к его текстам о технологии, искусстве и бытии, но зачастую отказывается брать в расчет саму возможность разговора о «конце философии». Для подавляющего большинства это также нелепо, как говорить о «конце дыхания»… в качестве предпосылки «задачи апноэ», в которой проглядывается наше будущее.
Из этого следует, что философия является единственным дыханием интеллектуальной и духовной жизни — именно об этом идет речь в намеченном Хайдеггером противопоставлении между «философией» и «мышлением».
Вопрос не в том, был ли прав «некий» философ, говоря то или иное. Философия говорит через всех философов, и если она заговаривает о своем «конце», то это влечет за собой именно философский смысл. Хайдеггер искал этот смысл даже там, где философия подавала сигнал о конце, о сверешнии и, как следствие, о новой судьбе. Это было известно еще Гегелю: с его времен речь всегда идет о конце философии и ее новом начале. Если это не ясно, то тогда не ясно вообще ничего.
2
Однако цель моя — отнюдь не комментирование мысли Хайдеггера. Я лишь хочу показать, что впервые произнесенное более полувека назад выражение «конец философии» — навеянное, пусть и в самых разных изводах, Марксом, Ницше и Кьеркегором, а также Контом, Расселом и Карнапом [1], — не лишено смысла.
Это то, что признать не так уж и просто, поскольку большинство людей ссылаются на тот факт, что философия, даже в моменты самых резких поворотов последних двух столетий, является проявлением человечества, и прежде всего потому, что найти ее можно повсюду. Обычно говорят, что есть философия Бамбара и философия менеджмента, тогда как следовало бы говорить, что есть мышление Бамбара и идеология менеджмента. Когда некто, представляющийся философом, выступает по радио или на телевидении, это значит, что говорит он о состоянии мира и о том, что следовало бы изменить или улучшить. Одним словом, философия — способ репрезентации и оценки мира.
Вообще говоря, содержание этих дискурсов нам хорошо известно: насилие и несправедливость осуждаются, эгоизм порицается, а общее благо или бытие-общим должно быть переосмыслено. Иногда случается, что эта перспектива носит более реформистский характер (и тем самым свидетельствует о том, что менять, в общем-то, и нечего), иногда — более революционный (однако идея революции — идея о передачи власти в рамках оформляющейся технической сверхдержавы, как это было еще со времен Ленина и Мао). Как бы то ни было, всякий раз мы слышим добрые слова о некоем идеале — лучшем, более рациональном человечестве, открытом для всех и каждого.
Надо сказать: мы ссылаемся на эту сомнамбулическую уверенность в «улучшении» (если не в «освобождении»), вторя, сознательно или нет, словам Канта, Гуссерля или Сартра, которые мы заправляем соусом современности. Я говорю, например, о «субъективации» Фуко, «другом» взятого у Левинаса, аллюзивном использовании «différance» Деррида или «творения» Делеза: нам симпатичны эти философские крохи, но их ставок мы стараемся не затрагивать (к этому я еще вернусь).
Таково, нельзя отрицать, печальное положение нынешней философии (в том числе и в школах и в университетах). Это самозванная вариация благородного господства мнений — которого, возможно, вовсе и не существует, — что всегда характеризуется вульгарностью, и вульгарность эта теперь опосредована.
3
Неудивительно, что в результате это приводит к повсеместному распространению прагматизма: Как это работает? Что работает лучше всего? А что хуже? А кто на что работает или что работает на кого? Для чего этот поток информации, изобретений и пояснений? Прагматик отвечает: «для вечно растущего функционирования и ускорения этого роста». Но на деле ответ звучит следующим образом: «с целью достижения технической и финансовой производительности, целью которых становятся они сами».
Вопиющим случаем является дискуссия (за исключением стран, которые довольно открыто мономаниакальны по отношению к религиозно-расовой идентичности) о различии «мультикультурализма» и «секуляризма», выявить которое не так уж легко. Другой, еще более удручающий пример, — условия труда, претерпевающие извечные изменения и ухудшения, которые кому-то пользы приносят больше, кому-то — меньше; и здесь мы вновь (социально-психологически) имеем дело с ситуацией, приближающийся конец которой ни у кого не вызывает сомнений.
То, что сегодня чаще всего называют «философией», представляет собой смесь теплых вод здравого смысла, желания поступать правильно и предполагаемого знания механизмов мира. Хотя именно эти понятия «здравого смысла», «добра» и «знания» занимают самое шаткое положение, а то и вовсе проваливаются в посмертие.
Подсказкой служит небольшой знак: в англизированном мире докторская степень называется «PhD», то есть «доктор философии», неважно будет это степень по молекулам, древней истории Камчатки или когнитивным моделям. «Философия» имеет здесь совершенно устаревший смысл. Это жалкий шарж старой-доброй царицы-наук или универсального режима познания, якобы применимого к улитками, к механизмам «субъективации» или к идее «Бога».
Это очень нелепо, но именно здесь мы видим, как может распространиться слово, точно чернила на промокашке. Теперь чернила устарели, и не совсем понятно, о чем ведется речь: никто сегодня и не вздумает сказать, что «философия» охватывает все науки. Но если теперь мы говорим о философии другого порядка, то что она из себя представляет? Ответы на этот звучат предельно невнятно — «размышления», «критический дух», «спекуляция», «прояснение»…
Конечно, в некотором смысле это не сильно отличается от того, что во французском произошло со словом «месье», которое изначально означало «мой господин». И все же разница бросается в глаза, поскольку «месье» соответствует историческому сдвигу в знаках уважения и вежливости. Что же касается философии, то здесь дело обстоит с точностью наоборот: сохраняется превосходство философии над всеми науками (и, по сути, даже над теологией, по крайней мере, когда речь о ней идет как о дисциплине размышлений и анализа, а не как о синониме «религиозной конфессии»). Но это выдающееся звание недостижимо… оно витает в облаках [2].
На деле философия стала уделом не-специалистов, укротителей идей и оценок, каждый из которых высказывается, опираясь исключительно на собственное мнение: по сути, философия превратилось в более благородное название мнения. Но мнение — это суждение субъективности (индивидуальной или коллективной): его источник — в предпочтениях, вкусах и наклонностях каждого человека. «У каждого своя правда», но слово «правда» в данном случае — всего лишь мнение.
4
Но если есть нечто такое, что породило философию, то это нечто — вопрос истины [3]. Не истины как чего-то, что соответствует неким данным — например, этот компьютер весит 1950 граммов, я могу взвесить его. С маленьким ребенком могут возникнуть определенные затруднения, но мы не говорим здесь об использовании компьютера ребенком или взрослым. Мы говорим о системах сравнения и измерительных приборах.
Но истина, которая изначально занимала философию, заключается в вопросе о том, чем может быть «истина», если исключаются возможности сравнить ее с чем-либо или измерить. Мы знаем, что великие цивилизации, что предшествовали философскому повороту, в совершенстве владели сложнейшими инструментами и формами вычислений: посмотрите хотя бы на майя или древние африканские цивилизации, а также на индейцев, китайцев, японцев, эскимосов, викингов и т.д., не говоря уже о всевозможных технических, эстетических и символических достижениях всех культур, начиная с периода так называемого «палеолита». Везде и всегда, по крайней мере, в течение последних 300 000 лет.
Для всех этих культур реальное (которое, впрочем, не обязательно должно называться именно так) относилось к космическому и символическому порядкам, в которых человек имел (и все еще имеет в местах, где эти культуры еще живы) свое место, свой смысл, свое предназначение. Существование в то время было нисколько не легче: болезни, борьбу и смерть никто не отменял, но хотя бы можно было рассчитывать на то, что общий порядок укажет им место. Боль от того, что ты человек, и даже от того, что ты жив, смешивалась с радостью выживания и деторождения: мышление не проводило между ними четкого различия. А мышление этих многочисленных народов предельно богато, изобретательно и тонко.
То, что открывает возможность философии, — разрыв. Он происходит в совершенно конкретном регионе земного шара [4]. Этот регион, Восточное Средиземноморье, в определенный момент сотрясло нечто, что в то время было влиятельным комплексом империй и дворцовых держав. Ходят разговоры о вторжении народов западного Средиземноморья. Но о сотрясении этом известно непозволительно мало. Ясно одно — это основательная трансформация мира, который, можно сказать, утратил фундаментальный порядок.
5
Философия начинается с вопроса: что же делать, если никакого порядка больше нет — ни сакрального, ни социального, ни космического? Ось/душа философского ответа состоит в необходимости основать порядок как таковой.
Необходимость эта под собой имеет два аспекта: с одной стороны, она призывает нас открыть этот мир, лишенный атрибутов; с другой стороны, она требует от нас обоснования избранных нами подходов и их результатов.
Если упростить [5], то на выходе мы получаем следующее: первое требование дает жизнь «природе», второе — «разуму». Нет ничего более элементарного, чем эта пара «природа/разум». Мы хорошо ее знаем — она структурирована целые столетия размышлений. Сегодня, однако, мы ломаем голову над вопросом: являются ли нефть, электричество, возможность вычислений и информация природными или рациональными реалиями?
Философия во всех ее проявлениях всегда руководствовалась стремлением образумить природу и оприродить разум. Образумить — значит проявить те принципы, что служат истоком космоса, жизни и, если удастся, самого мышления. Этот последний пункт возвращает нас к тому, что я назвал стремлением «оприродить разум» — к пониманию того, что тотальность сущего исходит из некой цели и достигает ее. Эта цель перестала быть реализацией порядка, заданного миром.
Порядок, который мы открываем или самостоятельно учреждаем в мире, мы называем «наукой» или «овладением силами», достижением «человечества» [total man]. Философия подключила свою изобретательность, чтобы постичь его: «достаточное основание», «история Духа», «возвращение к самим вещам», «бытие, которое не есть сущее». В то же время возникают «интегральный материализм», «революция социальных отношений», а теперь и «трансгуманизм» (аугментация человека через изобретенные им же технологии). И, наконец, как уже говорилось, прагматизм: отбросим все, займемся этим! (на что всегда можно спросить: а зачем этим вообще заниматься???).
Это ирония — но не только, жестокая — но не только. Не только, поскольку Изначальное Данное [Primitive Given] распрощалось с репутацией познания и проявления: то, что должно быть познано, познает наука, а все, что можно разглядеть, — густой туман.
6
Впрочем, я не отправляю все философские труды на свалку. Отнюдь! Важность великих работ двадцатого века, острота и глубина их требований не вызывают сомнений. Все они внесли свою лепту в дальнейшее исследования вопросов «истины». Однако критически мало внимания уделяется одному существенному моменту: все они — независимо от своей специфики — строятся вокруг фигуры самого философа. Если мы пристально за ними понаблюдаем, то тут же обнаружим, что все они имеют дело с вопросом философии как таковой, хотя и через разные объекты мысли [6]. Все эти философы — на это можно указывать сходу — страдают от того факта, что то, что они знают выпадает без знания того, что же это такое; особенные сомнения возникают по поводу того, что это нечто определимое. Важен сам факт выпадения, что недостаточно просто сказать «что ж этого не хватает, это так» (формула нигилизма).
Недостаточно и изобрести новую философию. Инновации, трансформации, мутации и революции с самого начала были неотъемлемой частью того, что называлось «философией» (другом знания, проницательности и мастерства, а не приобретенной или учрежденной характеристикой). Философия спроектировала себя таким образом, чтобы очевидной была ее заведомая бесконечность. Примером здесь может послужить любая философия.
Что от нас требуется — и что философы сами почувствовали (скажем, начиная с Гегеля) — так это преодолеть эту бесконечность [7], при этом не стягивания ее ремнем догматики (будь то нигилистической, цинической или мистической).
7
Мы оказались перед необходимостью рассмотреть чудовищную амбивалентность философского предприятия — включающего в себя политику, искусство и веру [8] — того, что стало называться «Западом».
Амбивалентность эта прослеживается уже в самом термине: Запад — это закат. Именно поэтому он — и успех, и мучение. Запад был настолько мощной машиной свершений, что фактически стал физиологической тканью планетарного, скорее даже космического организма. И в то же время обернулся муками обреченного на гибель мира. Кажется, будто физиология планетарного организма только и занимается развитием аутоиммунитета, который его же и истощает.
Колонизация — лицо аутоиммунитета (то есть самоотравления). Колонизация, вытекающая из экспоненциального расширения как желания присвоить всевозможные блага и знания, расколола мир, который так старательно пыталась объединить. Речь шла о том, чтобы открыть миру его собственное знание, а затем закрыть это знание от того, что могло бы его превзойти (от данности, которая предшествовала бы ему без всякой антериорности [anteriority] — скорее как экстериорность, как самое близкое внешнее).
Однако именно это движение — увлеченное как овладением, так и познанием — оживляет философию. Речь идет не о том (или отныне не о том), чтобы получить данное и чтить его. Речь идет о создании нового порядка. Речь идет не об управлении народом и его территорией, а об их переосмыслении, о человечестве и Вселенной.
Речь идет о закладывании и укреплении фундамента. Необходимо начать [inaugurate] и продолжать — всегда зная, как начать заново, — это начало до самого конца.
В этом смысле философия расходится с мыслями, мудростями и размышлениями других культур. В других культурах она не претендует на основание чего-либо, но пристально наблюдает за силами, напряжением, дыханием, склонами, не пытаясь познать их природу или смысл: здесь такие понятия просто-напросто вытеснены. Ничего не нужно знать и достигать: нужно все радушно принимать [welcome], вплоть до самой энигмы или начиная с нее. (В этом отношении западная мысль, в частности мистическая, иногда сходилась с этим активным отказом).
Главное отличие в том, что философия не принимает, но берет на себя реализацию. Реализация — смысла, бытия, принципов и целей — ключевое слово философии. Именно поэтому она неотделима от грозного техногенеза, породившего новый Мир. Сила потребности в закладывании и укреплении обернулась технической цивилизацией.
Как известно, технология возникает вместе с человеком, и нет никакой нужды напоминать о достижениях всех культур во все времена существования человечества. Новым для Запада является то, что технология начинает превращаться в собственную цель. Для строительства пирамид был вполне ясный мотив сакрального характера. Эйфелева башня же, напротив, посвящена исключительно мастерству работы со сталью, продуктом которого она и является. Аналогично, какие бы цели ни преследовали сегодня биологические или космологические исследования, их движущая энергия — развитие своих способностей анализа, контроля и реализации соответствующих программ [9].
8
Конечно, нельзя отрицать несравненные отрицания западной культуры. Но мы не должны забывать, что связаны они с самореализацией, лежащей в основе философии (политики и искусства). Поэтому нельзя игнорировать тот факт, что Запад неотделим от этого ненасытного стремления к самореализации, которая как раз и душит мир.
Философия сразу же встала на открытый ей путь: как устроить мир, если все космические, физиологические и энергетические порядки подорваны (и продолжают обрушаться). Ответом стала череда впечатляющих представлений о мире (математических, механических, исторических, указывающих на его противоречия или вникающих в суть вещей). Эти представления выражали различные этапы исторического прогресса, которые философия также сочла процессом собственной реализации. Так, она стала проявлять свое знание через технонауку, свой долг — через гуманизм, а желание — через глобализацию. В этот момент отпадает всякая необходимость в разработке способа репрезентации мира: мир становится своей собственной репрезентацией — техно–гумано-космическая автономия.
Эта автономия достигает своей цели и осуществляет проявление философии, то есть Запада, то есть самореализации (что проходит через страдания, злоключения и уничтожение миллиардов людей, которых и вовсе могут не счесть за людей, не говоря уже об экологических катастрофах, добавляющихся ко всем прочим бедам) [10].
Реализация философии, которая сама родилась из необходимости в автономии в мире, где ссылаться уже, казалось бы, не на что — это реализация редукции «другого»: алло [греч. allos другой, иной — прим. пер.], несводимого ни ктождеству, ни к сравнению (алло не сосуществует с авто, но гетеро соотносится с гомо).
Теперь реальное обязательно алло. Точно камень, по которому я пинаю, тот, кого я люблю, находится вне меня; работа художника находится вне меня. Если что и объединяет богов всех мифологий, так это то, что они — не люди. Философии всегда было известно об этой аллотропии реального — о «благе за пределами бытия» (Платон), о «непознаваемой свободе» (Кант) или о «бытии, которое не есть» (Хайдеггер) [11].
Но эта аллотропия — осьминога или безумца, полимеров или ламинарии — не является объектом знания или власти, и именно об этом мы всякий раз забывали, хотя и ощущали это.
На самом деле, это не забвение: это противоречие, лежащее в самом сердце философии. Раз уж она исходит из необходимости auto — «знать, уметь и хотеть самостоятельно», — она может признавать и тут же прогонять allo, по отношению к которому, однако, auto обязательно себя определяет. Вот, что происходит, когда мы хотим, чтобы ребенок «думал сам»: как мы можем подступиться к этому «сам», не отличая его от «других»? Этот, как кажется, тривиальный вопрос проходит через всю философию. Примером может быть анархизм: как сформировать анархиста, не давая ему при этом никаких предписаний и обязательств.
Философия по сути своей анархична: девиз анархизма — «ни Бога, ни Господина» — можно рассматривать как ее максиму. Но это «ни-ни», в свою очередь, требует детального анализа. Что означает отрицание того, что никоим образом не может быть определено и, следовательно, отрицается не больше, чем утверждается? Можно сказать, что вся теология от Ригведы до Сотворения особое внимание уделяет поддержанию определенного присутствия того, что лежит ниже всякой формы, материи или существования — в «ни-ни». Так или иначе, речь всегда идет о праве говорить и через слово творить бытие.
Философия это право обретает не как слово (как обращение), а как привязку к себе логоса, то есть как самодостаточность в действиях без Бога и Господина. Можно сказать, что кульминация этой самодостаточности наступает, когда Гегель, утверждая бессмысленность глагола «быть» как копулы, выводит его самоотрицание и возможность первого момента (по всей видимости, речь идет о моменте рассудочности из «Энциклопедии философских наук» — прим. пер.).
Таким образом, бытие не является ни бытием, ни небытием: оно относится к себе, отрицая себя. Гегелевская философия достигает полной самореализации [13]. Философия полностью принимает это «ни-ни», определяя его как двустороннее [mutual] и автоматическое самоотрицание того, что раскрывается в ней и для нее как аллотропия или нередуцируемая протяженность бытия. О том, что в этот момент остается (и должно оставаться) алло-логией, можно сказать словами из Чжуан-цзы: «кульминационная точка дискурса достигается в таком способе выражения, который одновременно был бы не-молчанием и не-речью» [14].
9
Не подумайте, что я пытаюсь заштукатурить немецкий язык китайским, дабы получить третейство [mediation]! Напротив, утверждение Гегеля и Чжуан-цзы не могут переведены друг на друга. Эта непереводимость двух «ни-ни» — вопрос не языковой. Там можно бесконечно бродить от одного к другому.
То, что до последнего сопротивляется, — это нередуцируемость алло. «Ни-ни» исключает всякое третейство. Ни Китай, который мы затеяли бы оправить [recovering], ни Запад, который мы затеяли бы направить [orientalizing], здесь не имеют никакого смысла, поскольку мы располагаемся в пространстве без аллотропии, то есть в пространстве нередуцируемом, неидентифицируемом и непознаваемом.
Задаваясь вопросом о «задаче мышления» — по крайней мере, на это мы можем указывать, — Хайдеггер подразумевает следующее: собираемся ли мы встретиться с чем-то несостоятельным? Или мы и дальше будем довольствоваться жалкой философской автономией? Или, быть может, все таки покончим с этим, раз уж мы предоставили доказательство (которого никто, в общем-то, и не просил) существования этой грандиозной и величавой бессмыслицы?
Примечания:
- В этом кратком списке отражены лишь несколько знаковых имен. Но список этот поистине грандиозен.
- Так было, насколько нам известно, со времен Аристофана: над философией потешались ровно в той же степени, что и восхищались ею. Сегодня над ней уже не потешаются, ведь она превратилась в теплые воды, о которых я говорил.
- Помимо истины и лжи, идея истины вне философии часто путается с идеей утверждения бытия, присутствия данного. Показательны здесь первые строки «Пополь-Вух»: «Вот начало старинных преданий о тех, кто в этой местности носит имя киче» (новый перевод). Древние переводы тоже не менее красноречивы: это всегда «киче» (Quiché), место происхождения, названное своим истинным именем. Истина названия в самом его названии.
- В других регионах происходит аналогичный, но несколько иной разрыв: Будда, Конфуций, Лао-Цзы, японский храм Исэ и так далее, а также более древние культуры, вроде майя, Вед, Месопотамии и многих других. Конечно, в средиземноморском мире также необходимо учитывать долгую и сложную трансформацию Египта и Персии, которые начались гораздо раньше.
- Конечно, это слишком просто, но моя цель — нащупать — без упрощенчества — четкие линии, по которым мы можем вернуться к сложности.
- Ни одна мифология не ставит под сомнение собственный статус.
- Или же неопределенность: я не могу надолго задерживаться на этом моменте, несмотря на то, что он безусловно важен.
- Я не останавливаюсь на религиях Запада, которые, само собой, сыграли важную роль. Связано это с тем, что они сами — пусть и в разной степени — являются аспектами западного, а значит, и философского феномена. В частности, Персия, Египет и Израиль сыграли решающую роль в трансформациях Запада.
- Действительно, нынешняя пандемия придает новое значение сиюминутным целям. Но сама она является следствием развития техносферы… Аналогичным образом, мы не прекращаем продвигаться в исследованиях рака, но и не прекращаем и его распространение…
- Хотя это правильно и необходимо, бесполезно протестовать против экспоненциального богатства немногих, поскольку рост этого богатства относится к онтологическому саморазвитию Машины.
- Оставим лишь эти примеры того, что есть во всякой великой философии.
- Я не претендую на установление родства, но аналогичность действительно впечатляют.
- Конечно, можно показать, что это не отвечает самому Гегелю, который определяет отношение бытия к себе как бесконечное. Это понятие бесконечного требует несколько иного анализа.
- Les Œuvres de Maître Tchouang, trad. Jean Lévi, Éditions de l’Encyclopédie des nuisances, 2006, p.226.