Николай Медведев рассказывает о том, чем занимаются психологи постмодерна и кто становится их клиентами.

Гуманистическая психология модерна всегда искала священный Грааль — проект творческой самореализации личности, свободной от давления социума, всевозможных институтов и ограничивающих норм. Оглядываясь назад, все чаще возникает впечатление, что ничего из этого не вышло. Более того, неконтролируемое разрастание психологических школ и все более угрожающая полемика между ними поставили психологию в положение не просто голого короля, а голого короля, о котором уже начинают появляться определенные догадки. Другими словами, вся психология, выстроенная вокруг понятия «личность», так и не смогла внятно ответить на вопросы о ее природе. Если бы психология не отказалась от этой претензии, то так бы она и стала сомнительной институцией. И хорошо, что это случилось вовремя.
После небольшого периода романтических фантазий в духе экзистенциально-гуманистической психологии и драматически-претенциозных высказываний модерна мир накрыла постмодернистская эйфория новой культурной ситуации [1]. Вопросы стали задаваться по-другому, а ответы на них приобрели иронический и необязательный характер. Со вздохом облегчения психология подхватила этот постмодернистский тренд. О личности можно было не говорить, просто потому что о ней никто не спрашивает. Ведь что такое постмодерн? Это гигантская детская. В ней множество постеров с аниме, фигурки трансформеров, сваленная в кучу одежда и пустая коробка из-под KFC. Все это прекрасно уживается вместе и даже не может существовать одного без другого. В результате сама идея «личности» даже не была торжественно отменена, а просто затерялась, словно старый мем, отсылающий к неактуальным теперь фильмам.
Впрочем, это вовсе не значит, что обитатель такой комнаты вовсе не интересуется своей идентичностью. Просто оказалось, что все эти вопросы могут существовать не в форме мрачной метафизики, а в форме развлечения. Конечно, переживание собственного Я не может просто исчезнуть. Но зачем хранить его в себе? Постмодерн вывел Эго из изоляции и разместил его, например, в социальных сетях. Посмотрим: уникальная картина самовыражения создана постоянно обновляющимися фильтрами Instagram (запрещена в РФ). ТикТок запечатлевает личность в движении, рассказывая о ее пути каждые тридцать секунд. Соцсети в целом оказались огромным и обращенным к миру конструктором самого себя. Это оказалось гораздо легче, чем отвоевать себя «в подлинной аутентичности». Сконструировать цифровое Я из блоков «Информация обо мне», смело посмотреть в глаза миру в разделе «Мои фотографии» и, наконец-то, не бояться вечно угрожающего Другого, опираясь на фильтры «Моих сообщений», оказалось доступнее и приятнее.
Человек постмодерна впервые столкнулся с тем, что мир культуры по-настоящему заботится о нем, предлагая поле для игры в удовольствие — никто больше не толкает его в смерть, одиночество или выбор. Ему хорошо и он может быть расслаблен. Искусство, тексты, воззвания и идеи, провозглашающие необходимость самопознания, оказались разоблачены в том смысле, что понемногу оказались просто способом стравливания человека с самим собой. Зачем это нужно и кому? Возможно, постмодерн — это самая гуманная резервация, которая только может быть создана для человека. И в этом смысле гораздо больше симпатий вызывает агент Смит. Нео только разрушает матрицу, в то время как Смит пытается спасти мир — наш мир.
Тем удивительней, что на этой непрерывной вечеринке своей максимальной востребованности достигла психотерапия. Учитывая все вышесказанное, это выглядит как абсурд. Но это так. Те же самые соцсети, которые оберегают человека от болезненного контакта с «реальностью», просто забиты рекламой психологов. И раз уж реклама без потребителя невозможна, то возникает вопрос о «новом психологе» для «нового пациента». Почему бы и нет? Обновилась теоретическая психология, значит должны появиться и новые психологи-практики. Изменились люди, которые ходили на психотерапию, значит должны быть и «новые психологи». Вот только что им нужно друг от друга?
Символическая смерть психолога
Слово «пациент» предполагает страдания и желание избавиться от них. Но как современный человек может испытывать боль, связанную с депрессивными или тревожными переживаниями? С травмирующей проблематикой в области построения глубокого контакта с другим? Экзистенциальная психология слабо пытается заявить, что «общество развлечений» с его явным культом «иметь», а не «быть», может стать источником тревоги для Эго, которое якобы теряет почву под ногами. Однако здравый смысл этому противоречит: такие концепции, как «одиночество», «выбор» и «смерть», уже давно стали частью моды и медиа. Выбор — это ещё и просто выбор фильма на вечер, а смерть — это ещё и удаление страницы в соцсетях. Новый мир предлагает человеку целый спектр возможностей не утонуть в одиночестве. В вечной «городской площади» теперь просто нет нужды. Интернет — полноценная вторая реальность — всегда готов к общению. Он анонимен, а значит, старого доброго одиночества в нем быть не может: одиноким можно быть только лично и по отношению к кому-то, но всеобщая безымянность ликвидирует все местоимения.
Сходу ответить на этот вопрос не получается. Тогда оглянемся назад.
В каких социальных контекстах психологи существовали раньше и в каких они существуют сейчас? Зарождение психотерапии происходило в период уже упомянутого кризиса модернизма, веры в рациональность субъекта и нравственный закон в нем, формирующий его внутренний мир. Намеченные в эпоху Возрождения и оформленные в Новое время, идеалы гуманистической рациональности и нравственности в скрытом виде содержали нарастающее удовольствие от агрессии и сексуальности. В психоанализе считается, что это прочно взаимосвязанные вещи: сексуальность и агрессия — это близнецы, освобожденные психоанализом от репрессивной функции культуры. Было бы глупо обвинять Фрейда в том, что он поспособствовал культурно-историческому краху, но зато мы точно можем считать его глашатаем уже состоявшегося переворота.
В период кризиса фундаментальные вопросы обостряются и мы можем только представить себе обитателей рушащегося «дома бытия» эпохи модерна: растерянные, они стоят перед психоаналитическим зеркалом секса и агрессии и спрашивают друг друга — как мы могли дойти до такого? Ответы психоанализа были скорее успокоительны: «Где было Оно, должно стать Я», то есть все эти бессознательные силы можно обуздать и даже заставить их служить себе, сублимируя разрушительные импульсы, допустим, в творчество.
Психолог времен модернизма был человеком, который может вернуть человеку контроль над самим собой, сделать хозяином своей жизни и помочь ему по-новому «отвоевать себя для самого себя». Такой психолог был востребован людьми, которые предчувствовали близкий конец привычного им порядка. Но ничего, конечно, не получилось. Психоанализ все больше увязал в роли человека, случайно открывшего шкатулку Пандоры и пытающегося теперь втиснуть обратно все вырвавшееся содержание.
Клише «шкатулки Пандоры» не должно смущать. Давайте вспомним, ведь у Гесиода шкатулка была подарком. Точно так же и пара «секс и агрессия» оказалась подарком для человека модерна. Гуманистический идеал человека — это рациональный и творчески реализующий себя в пространстве культуры субъект. Секс и агрессия стали не только освободительными, но и базовыми концептами, открывшими новое понимание человека, создавшими для него другую перспективу, когда они без того захлебывался собственным гуманизмом. И, несмотря на попытки когнитивной психологии воззвать к голосу автоматического разума, наиболее широко эти архаические импульсы развернулись с появлением постмодернизма в нашей жизни и речах.
Посмертная дискредитация психолога в постмодерне и рождение нового клиента
Ранее подразумевалось, что психолог является «держателем» внутренней реальности. Именно поэтому он имел право критически соотнести переживания пациента со своими собственным. Но теперь все изменилось. Во-первых, постмодернизм дискредитировал не только психологию, но и психологов. Мы говорили о них, показывали в фильмах, рисовали в комиксах, рассказывали в стендапах. Этого было так много, что алчность, сексуальность и агрессивность психотерапевта стала чуть ли не более очевидна, чем сексуальность и агрессивность пациента. Психолог времен Фрейда понимался как судья, желающий овладеть интимностью и сексуальностью пациента. Теперь же пациент ожидает, что столкнется лишь с жадным клоуном, желающим заполучить его деньги.
Но, во-вторых, сами сексуальность и агрессивность сильно изменились. Ранее пациент мог говорить о своих фантазиях или сновидениях, которые отлично структурировались в эдипальной архитектуре. За желанием всегда следовало наказание. Работа психолога заключалась в том, чтобы агрессия победила страх и свершился акт обладания. Но теперь наступило время деконструкций и пересмотров. Психология отказалась от тормозящего импульсы Эго и поэтому вполне закономерно, что ни сексуальность, ни агрессия теперь не могут оказаться под запретом.
Старые пациент и психолог растеряны: сексуальность отбросила недостижимый объект, так как любой объект теперь достижим. Больше не нужно подглядывать в родительскую спальню — можно просто посмотреть порно-ролик в HD. Искусственный интеллект Candy создает идеального сексуального партнера, который всегда готов приветливо удовлетворить своего пользователя. Что касается агрессии, то и она освободилась от страха возмездия. Теперь просто некому наказать игрока GTA. Да и зачем? Вся психология модерна была посвящена достижению сексуально-желаемого и победой над агрессией. Но разве она справилась с этим? Едва ли. Теперь пациент уже не нуждается в помощи психолога: его проблемы решены самой культурой. В постмодерне желание нивелировано гарантией обладания, а агрессии больше не скапливается до уровня ослепляющего аффекта, так как ее не останавливает наказание.
И вот теперь клиент психолога живет в мире удовольствия, перформанса, овладения и сексуального психоза, где царствует хаотическая и избыточная сексуализация массовой культуры. Казалось бы, постмодерн создал, наконец, счастливого человека. Он больше не мучается нерешаемыми вопросами, его импульсивность и удовольствие возведены в культ. Он живет в сияющем Диснейленде. Что может пойти не так? У мстительных психологов модернизма сразу возникает мысль о том, что рано или поздно Диснейленд закроется на ночь, погаснут огни и Микки-Маус обнаружит свои мертвые и темные глазницы. Или о том, что за красочными рилсами скрываются холодные Kotlin и Objective-C — языки программирования, на которых написан Instagram (запрещен в РФ). Одним словом, эти психологи пытаются говорить о том, что современный «человек удовольствия» испытывает бессознательную тревогу о том, что беззаботное удовольствие пользователя обнаружит под собою чужой и холодный экономический расчет. Но эта мысль настолько стара, насколько же и банальна. Она говорит всего лишь о привычной паранойе человека по поводу мнимости рая. Она уже давно была обыграна постмодерном: идея искусственности отлично продается на визионерском рынке. Искусственный интеллект GPT, искусственные изображения Midjourney и Easy-Peasy выигрывают именно тем, что представляют из себя сфабрикованных собеседников и художников.
Безопасность машины возникает именно из ее фиктивности и искусственности. Она никогда не отвергнет своего пользователя и всегда готова к удовлетворению его желаний. Так что искусственность — это новая эмоциональная безопасность, будь она языковой моделью или просто нейрокартинкой — она не знает личных желаний, а значит не знает и отказа. Эта новая иллюзия огромной и бескорыстной любви, на этот раз — электронной, питающейся не сплетением взаимностей, а сплетением серверов. Кажется, что для паранойи здесь просто нет места просто потому, что нет никакой опасности? Человек удовольствия надежно удовлетворен социально, эмоционально, интеллектуально и коммуникативно. Но постмодерн сам указывает: для этой пирамиды благополучия все же существует угроза. Но какая?
Постмодернистский код и эйфория человека в медиатрансе
Зачастую культура содержит в себе миф о «тайном знании», которое говорит о мире, о его прошлом, о его будущем и об его опасностях. Но такое знание скрыто. Причем, это необязательно манускрипт в тайной пещере, оберегаемой крестоносцами. Это необязательно свидетельства внеземных цивилизаций, которые так мучительно искал агент Малдер. Это может быть как раз что-то очень очевидное, растиражированное и видимое тысячам людей. Такое «тайное знание», квинтэссенция всего мироустройства, может постоянно попадаться на глаза. Но открывается оно только взгляду избранного. Например, это шифр, спрятанный в общеизвестной фреске или тайнопись нот в знаменитой симфонии.
Есть ли такой единый код в постмодерне? Да. В нем много скрытых посланий и специальных кодов, который способен увидеть только идеальный потребитель Apple, Google Assistant и фотографий Криштиану Роналду. Он не может ясно выразить это знание словами, но он служит ему — благоговейно хранит свой iPhone в сумке Birkin, трепетно делает перепост завирусившегося ролика и, затаив дыхание, ставит фильтр на фото детей, котов или новых альбомов для «арта».
Таких криптограмм очень много, но наиболее интересно то, что сам производитель контента никогда и нигде не учился этому мастерству. Он просто знает, что нужно делать, точно так же, как нигде не училась птица вить свое гнездо. Его даже не стоит называть производителем — это скорее гениальный исполнитель. Но он исполняет не что-то конкретное, как например, Рахманинов исполнял «Лебедя» Сен-Санса. У Рахманинова были ноты и инструмент, наконец, была биография самого композитора, отражающаяся в его произведениях и определяющая их трактовку. У «человека счастья» исполнение кода заключается в самом акте удовольствия. Он совершается между человеком и медиа. Там, где между ними вспыхивает итерация обладания эйфорией. Этот «медиатранс» никого не удерживает насильно. Напротив, он вызывает желание находиться в нем как можно больше, так как акты удовольствия и язык постмодернистского кода никогда не воспринимаются, как что-то внешнее, как идеология или учение.
Акт удовольствия исходит из самого человека и многократно усиленный возвращается к нему же. Этих средств очень много — постмодернистское искусство, превращенное в «арт»; лицо, ставшее Face ID и открывающее теперь тайну платной подписки; высказывание, зазвучавшее по-новому на языке личного бренда. Существуют и более крупные мистерии: блокбастеры, целые кодифицированные франшизы, слияние с которыми в акте впечатления, вызывает целый взрыв творческого воспроизводства — в заимствовании, в мерче, в подражании, плейлистах на Spotify и SoundCloud, игровых адаптациях и фанатских модах.
Пострефлексивный человек под опекой агента Смита
Тайное знание также содержит в себе и рассказ об угрозе. Правда, в данном случае она представляет опасность для отдельного человека, а не для культуры постмодерна в целом. Почему? Во-первых, разрушить можно только то, что воплощено в конкретном предмете (например, в Граале) или выражено в четко сформулированной идеологии. Уничтожить то, что рассеяно в бесконечном количестве актов, операций и тропов просто невозможно. Во-вторых, постмодерн способен копировать себя во всех этих комбинациях, что и было предсказано гениальным агентом Смитом. Такая регенерация смогла (ещё при жизни) обессмертить постмодерн как вечную константу эйфории и устойчивый общий фон для последующих способов осмысления современности.
Опасность угрожает именно отдельному человеку. Какая? Первая мысль, которая приходит в голову — это то, что человек удовольствия может перестать быть таким, если задумается о собственном Я. Но рефлексия, как уже было сказано, претерпела отмену и теперь место самообращенности занимает нарциссизм. Не нужно их путать: самообращенность связана с вниманием к «тому, какой я есть на самом деле», а нарциссизм фокусирует внимание на том «насколько грандиозным я мог бы стать». В постмодерне первое приводит к пустоте и скуке, а второе — к триумфальным фотографиям. Нетрудно заметить, что одно замыкается в себе, в то время как второе развернуто вовне и открыто инвестициям счастья. Так что мы вообще не можем говорить об «отдельном человеке», которому что-то угрожает.
Постмодерн исключает отдельность: одинокая аутентичность лишена экзистенциальной драмы, но исполнена нарциссического самодовольства. Здесь человек надежно защищен: если ранее (в модерне) самообращенность и «отдельность» еще имела оттенок какого-то смутного величия, то теперь она вызывает вполне искреннее сочувствие.
Человек удовольствия не зол, не эгоистичен в специфическом для нарциссического характера форме и очень расположен к эмпатии — он просто инфантилен и потому эмпатичен тоже по-детски. Кантовская мечта о совершеннолетии разума тает, как дым, уступая место беззаботной игре. Эта эмпатия устроена у него точно так же, как у щенка золотистого ретривера. Но в чем же тогда опасность для этого новорожденного новой эпохи? Ему непонятна глубокая грусть, так как её проявления вытесняются новыми стимулами навязанного удовольствия, а опыт фрустрации ускользает, когда не переживается в достаточной мере. Его личное удовольствие и он сам впервые являются несущей конструкцией всего мира. Он практически обожествлен. Человек удовольствия отказывается от фрейдистского принципа реальности (необходимости согласовывать свои желания с миром вокург) ради детской беззаботности — весь мир для него всего лишь игра, а легкость бытия стала не только выносимой, но и желанной.
И способен ли тогда вообще атрофироваться его «орган удовольствия», новый символический пенис? Применимы ли к нему принципы психоанализа? Он говорит о многих угрозах: о кастрации (как наказание за наслаждение), о конкуренции (с более влиятельными гениталиями родителя). Но уже давно нет ни наказания, ни конкуренции — в социальной сети все равны. Конечно, чей-то голос звучит громче за счет миллионов подписчиков, конечно, случается и кибербуллинг. Но последние веяния постмодерна проповедуют уже не принуждение к успеху, а его комфортабельность: ты можешь это сделать, но, впервые, не обязан. Личное благополучие теперь ставится выше мифа о герое, так что поколение «альфа» смогло избавиться даже от идеи борьбы. Казалось бы, для удовольствия больше нет преград и представитель этого поколения только иногда нуждается в легкой коррекции. В этом и заключается роль психотерапии. Она больше не занимает центральной роли в самопознании и постмодерн вовсе не заинтересован в опытных и пожилых аналитиках в шерстяных пиджаках.
Портреты помогающего специалиста и его клиента в эпоху постмодерна
Новый психотерапевт бесконечно близок и понятен своему пациенту: он носит худи, продвигается в тиктоке и всегда встречает своего клиента с улыбкой. Он медиакомпетентен и прекрасно ориентирован в мемах, он всегда готов посмеяться вместе со своим клиентом и над тревогой, и над панической атакой, и над ПРЛ. Дело в том, что сами эти расстройства уже не являются чем-то трагическим. Они давно обыграны в картинках, про них сняты смешные ролики и любой человек (например, с расстройством пищевого поведения) лечится лайком, а не мрачной интерпретацией. Последняя всегда обращена в детство, в гнетущую ретроспективную травму, но постмодерн состоит только из блестящих моментов «сейчас». Потому и новый психолог не учится долго — это даже отталкивает, производя впечатление чего-то тяжеловесного и неуклюжего.
Постмодерн — это скорость и легкость, так что и конвенциональный психолог должен учиться быстро, за два или три месяца [2]. В частности, так он внушает гораздо больше доверия: человек счастья чувствует, что его понимают, а принцип удовольствия является и для него, и для психолога общей ценностью, а вовсе не обременительным принципом реальности. Современная психология давно изменила свои лозунги. «Где было Оно — должно стать Я» не представляет в новом мире никакого интереса. Это вообще звучит, как что-то не вполне уместное. А вот новые принципы постмодернистской психологии уже более понятны. Гештальт-подход говорит «вырази себя» (своим импульсы), экзистенциальная терапия говорит «стань собой» (стань своим желанием), неопсихоанализ говорит «будь автономен и индивидуален» (используй самоудовлетворение вместо ненадежных отношений), КПТ, ДБТ и ACT не говорят вообще ничего, а сразу работают — они смогли избавиться даже от фиксации в структурах языка. Так что если нам кажется, что мы получаем удовольствия меньше, чем могли бы, если мы чувствуем, что делаем недостаточно для того, чтобы защитить наш дом, Диснейленд, если мы сомневаемся в том, что наши фото и посты достаточно глянцевые, мы можем обратиться за психологической помощью. Она сама по себе удовольствие. Где еще можно говорить о себе целый час приятному и внимательному человеку?
Как и искусственный интеллект, он не откажется слушать, не проявит скуки, не отвергнет. Заслуживать его любовь не обязательно, достаточно только внести небольшую сумму, что в мире, где, как полагает Дин Макканелл, деньги перестали быть осевой ценностью, совсем не трудно, а если все-таки трудно, то на «пакет сессий» всегда существует хорошая скидка. Про психоанализ всегда говорили, что один из главных его недостатков — это элитарная недоступность из-за высокой цены. Для него были приемлемы только состоятельные пациенты, так что вся классическая психоаналитическая литература — это рассказ о страхах и сексе богатых интеллектуалов. Новый клиент психолога — обычный человек, который, собственно, и хочет оставаться обычным, а потому беззаботным. Даже блогеры постепенно уходят в прошлое, потому что постоянные рилсы, воронки продаж и продающие тренинги — это слишком тяжело и для создания, и для просмотра.
Контент теперь представляет из себя не какой-то авторский и созданный материал, а систему блестящих отсылок между элементами этого контента. Один блогер ссылается на другого или на завирусившийся челлендж. Можно говорить о том, что это приносит гораздо меньше денег, чем господствующая ранее «продажа», но в этом и заключается прелесть постмодерна — он потрясающе бескорыстен в своих произведениях. Это сияние ради самого сияния и ради удовольствия от нахождения рядом с ним. Оно возникает от самой отсылки — в само мгновение ее схватывания. Поэтому и произошла эволюция мемов. Мем — это отсылка к другому мему, от него — к третьему и так далее. И вот, когда зрителя ослепляет эта вспышка отсылки (а не содержания), он испытывает максимальное удовольствие. Психологи полностью поддерживают этот тренд. Ранее их отсылки были замкнуты в конкретном пациенте. Вдруг понимая связь между своей «тревогой сейчас» и ситуацией из прошлого, пациент испытывал инсайт — мгновенное наслаждение от переживания самой связи. Но если в постмодерне исчезла отдельность, то исчезло и индивидуальное прошлое клиента. И теперь психолог рассматривает не связи между личными событиями пациента, а, допустим, его медиакомпетентность.
Для современного психолога клиент стал мемом и если этот мем на справляется со своей ролью, если он теряет отсылки и обваливается внутрь себя, становясь просто картинкой, старающейся заключить в себе индивидуальное содержание, то тогда для психолога находится работа. В чем она заключается? Ранее психологи всегда говорили об отношениях и располагали их в качестве осевых линий между «Я и другими», «Я и родительскими фигурами», «Я и самим психотерапевтом» и, конечно, между «Я и Я». Отношения всегда были наполнены содержанием — страхом, желанием, влечением, эротикой и так далее. Именно это содержание, его изучение с раскрытием индивидуальных смыслов и составляло психотерапию. Но наличие содержания делает человека индивидуальным, а значит и отброшенным на периферию постмодернистских транзакций удовольствия. Поэтому «отношение» заменила «отсылка». Она не содержит в себе смысловых элементов и является просто отсылкой, взятой самой по себе. Психолог стремится освободить ее от содержания, подразумевая, что его проговаривание позволяет оставить смысловое отягощение в кабинете и вернуть способность к свободному движению.
Идеал современной психотерапии — это возвращение клиента в актуальную ситуацию, где он сможет общаться с другими путем бесконечного цитирования, получая удовлетворение от общности и схватывания. Если рассмотреть идеальную систему отношений между людьми постмодерна, то это бесконечная и рекомбинируемая цитата. Весь мир стал мемом. В том смысле, что избавился от содержания в пользу быстрых пруфлинков, и психотерапия позволяет вернуть человеку возможность быстро обмениваться ими с другими людьми. Оставляя содержание в кабинете, пациент вновь обретает свободу. И эта ситуация уже тиражируется в новой мистерии — в блокбастере.
Нео на приеме у психотерапевта
В «Матрице 4» обыгрывается Другой Нео. Когда-то он выбрал синюю таблетку и остался в компьютерной симуляции. Его преследуют непонятные флэшбеки о Морфеусе, Тринити и Зионе. Он ходит к психотерапевту, который рассматривает их просто как символику подавленных переживаний. Но все заканчивается как всегда: Нео обнаруживает свою истинную сущность Подлинного Героя и улетает, а психотерапевт оказывается компьютерной программой, которая вместо пистолета агента Смита, использует слова и интерпретации.
Психотерапия здесь обыгрывается как колыбель и если раньше ее функция была в том, чтобы пробудить, то теперь в том, чтобы успокоить. Психотерапевт в этом фильме — самая гуманистическая фигура. Он бережно пытается вернуть Нео в дискурс удовольствия и уберечь от возвращения в реальность. Он видит в этом возможность благополучия для Нео [3]. В конце концов, именно Матрица создавала для него перспективу нового духовного роста. Ведь именно за счет быстрого обмена бессодержательными касаниями люди Матрицы создавали произведения искусства, книги, музыку и любовь. В реальном мире Зиона и Индивидуальных Героев, перегруженных личными смыслами и потому бесконечно одиноких, существует только паранойя и одержимость убийством — разумных машин, самих себя, агентов и «спящих» обитателей Матрицы.
Сам фильм, «Матрица 4», называется «Воскрешение». Подразумевается, что воскрешение происходит, когда Нео осознает всеобщую симуляцию и постигает свою одинокую сущность. Но это не так. Настоящее воскрешение происходит, когда он оживает в Матрице. Не как безжалостный герой, а как человек счастливой бессодержательности. Психотерапевт не убивает Нео, а позволяет ему улететь вместе со своей Евой-Тринити, хотя и понимает, что они сами изгоняют себя за пределы медийного рая. Он с грустью понимает, что только освободившийся человек, не осмысляющий себя в дискурсе мема, а ставший им, никогда не пойдет на то, чтобы уничтожить сложную культуру развлечений, произведений социальных сетей и музыки рекламных роликов. Он — отсылка к ним, а они — его любящая и хаотическая мать, впервые в истории по-настоящему позаботившаяся о человеке.
Примечания:
1. В контексте этой статьи с постмодерном и постмодернистской ситуацией в первую очередь связывается лиотаровское представление о культуре, исчерпавшей символический капитал больших идей и нарративов, а также, выражаясь языком Фредерика Джеймисона, специфическая усталость от «высоких надежд» эпохи модерна. Следствием такой усталости становится ироническое отношение к эссенциалистскому прочтению привычных нам понятий и концептов. Например, когда «личность» понимается в свете её подлинности как неизменной и необходимой части природы личности.
2. По моему опыту преподавательской и супервизионной деятельности, большинство психологов и их клиентов не рассматривают длительное академическое образование в качестве реального конкурентного преимущества в «прокачке личного бренда». Более того, длительное образование вызывает у многих клиентов впечатление о том, что они общаются с психологом на разных языках.
3. Вне зависимости от того, понимает ли это психотерапевт, но его действия согласуются с задачей использования Нео для производства энергии на благо умирающей цивилизации машин.