Андрей Коченков рассказывает о том, какие идеи развивал Уилфрид Селларс и как он повлиял на аналитическую философию.
«Миф о Данном» — цепкое словосочетание и концепт, ставший визитной карточкой американского философа Уилфрида Селларса1. При этом его трудно счесть автором одной идеи, поскольку им было написано более сотни работ, объединенных общим философским духом. Так или иначе, по-настоящему прославило Селларса именно эссе «Эмпиризм и философия сознания» 1956-го года, в котором он изложил свою критику теорий эпистемического данного.
Влияние идеи мифа о Данном трудно недооценить, поскольку она отразилась не только на аналитической философии, не только вдохновила «селларсоведение», но и стала ключевой для современных континентальных дискуссий о возможности прямого доступа к реальности. Традиционно это влияние связывают со сменой курса ранней аналитической философии и её отходом от своего позитивистского прошлого. Селларс оказался одним из тех, кто смог предложить альтернативу ассоциированному с позитивизмом подходу, согласно которому простейшие отчеты о чувственном опыте являются надежным или даже неизбежным фундаментом для знания2.
Так, Ричард Рорти ставит эссе «Эмпиризм и философия сознания» в один ряд с такими работами, как «Две догмы эмпиризма» Куайна и «Философские исследования» Витгенштейна. Селларс, как выражается Рорти, переводит аналитическую философию из её «юмовской» фазы в «кантовскую». Это отчасти так: Селларс действительно критикует распространенные среди его современников эмпиристские взгляды. Однако он оговаривается, что рассматривает эмпиристскую версию Мифа только в качестве иллюстрации: настоящей его целью является критика всей «системы данности», которая значительно старше эмпиризма, поскольку, по мнению Селларса, её приверженцами были и Декарт, и Кант, и Гегель.
Впоследствии именно Декарт стал общефилософским эталоном мыслителя, опирающегося на некую безусловную данность того, что нам дано в сознательном опыте. Однако Селларс не нацелен на критику персон из истории философии, его главная мишень — это те, кого он называет «теоретиками чувственного данного»; те, в ком он видит главных приверженцев мифа о Данном.
1. Теории чувственного данного
В случае с теоретиками чувственного данного Селларс не занимается детальным обсуждением конкретных авторов (разве что за исключением Альфреда Айера). Он скорее описывает общие для них философские ходы, среди которых наиболее заметным является само обращение к концепции чувственных данных.
Чувственные данные – это нефизические и приватные сущности или состояния, возникающие в ситуациях наблюдения в сознании наблюдателя и доступные ему непосредственно. Хотя сам термин «чувственные данные» и является относительно недавним, стоящие за ним философские проблемы были известны со времен античных скептиков. С помощью наших чувств мы неплохо ориентируемся во внешнем мире и успешно справляемся с повседневными делами, но из-за них же не можем утверждать, что внешний мир дан нам сам по себе, а не только в той степени, в которой мы его можем воспринять.
Более того, иногда мы воспринимаем то, чего нет, когда сталкиваемся с аномалиями восприятия: галлюцинациями, снами, иллюзиями. В этих ситуациях мы можем иметь в поле зрения предметы, которых в действительности нет рядом с нами. Нам может казаться, что мы находимся в ситуациях, которые в действительности не происходят, а наши зрительные образы могут не соответствовать окружающей нас действительности. Такие ошибки восприятия не позволяют нам наивно признать, что то, что мы ощущаем, в действительности всегда существует, и существует таким, каким мы его воспринимаем3.
Аномалии восприятия можно объяснить, обратившись к концепции чувственных данных, которые представляют из себя состояния или сущности, к которым мы имеем прямой и непосредственный доступ в нашем сознании. Поскольку в аномальных ситуациях восприятия мы видим, слышим или осязаем «как если бы» перед нами был некий объект, некое событие или процесс, мы можем признать, что в этом случае у наблюдателя есть те же чувственные данные, какие возникали бы в ситуации верного восприятия, т.е. реально существующего объекта.
При этом философы редко соглашались относительно природы чувственных данных: являются ли они ментальными сущностями, единичными объектами или событиями, являются ли они состояниями органов чувств или человеческого мозга? Вне зависимости от ответов на эти вопросы, сторонники теорий чувственного данного согласны в том, что чувственные данные являются тем, что воспринимается непосредственно и в ситуациях верного восприятия, и в ситуациях перцептивных ошибок. При этом восприятие физических объектов становится опосредованным – непосредственно мы воспринимаем чувственные данные, которые лишь впоследствии могут быть интерпретированы как восприятие конкретных объектов.
Другой традиционный способ обращения к чувственным данным связан с объяснением достоверности эмпирического знания. Чувственные данные становятся минимальными и независимыми носителями знания, поскольку они известны непосредственно и зависят напрямую от внешних объектов, знания о которых передают. Они становятся фундаментом всего эмпирического знания – другое знание выводится из них, наследуя их положительный эпистемический статус. Чувственная очевидность является наиболее простым видом знания, на котором основано остальное, концептуально нагруженное знание4.
Виллем Де Врис приводит пример с цветением хлопка: чтобы на основании наблюдения определить, что хлопок цветет, необходимо иметь некоторые знания в ботанике, иметь понятие о хлопке, знание о процессе его цветения и многое другое концептуальное знание. Однако в самом наблюдении присутствуют определенным образом расположенные цветовые пятна, и знание об их присутствии не основано ни на каких понятиях – даже на понятиях «цвета» и «пятна». Это знание «дано» непосредственно в ощущениях. Из рассмотрения таких примеров и следует, что чувственные данные – это внутренние, нефизические, непосредственно доступные и познаваемые приватные эпизоды сознания.
Конечно, философы сильно разнятся во взглядах на чувственное данное и по-разному используют это понятие для философского анализа. Бертран Рассел на определенных этапах своего творчества не считал чувственные данные ментальными и приватными, хотя и считал их эпистемическим фундаментом. Позднее он отказался и от этой идеи. Кларенс Льюис не считал, что чувственная осведомленность без применения к ней понятий является знанием. Чарли Брод считал, что чувственное данное является условием возникновения убеждений о существовании внешних и независимых от сознания объектов, и подобные убеждения не могут быть обоснованы иными способами. Генри Прайс считал чувственные данные онтологически-нейтральными объектами прямого восприятия. Эти примеры призваны показать, что в том или ином виде идея чувственных данных была крайне распространена среди ранних аналитических философов.
2. Критика эпистемического данного
Что же тогда не устраивает Селларса? Как именно и за что он критикует чувственное данное? Стоит сразу отметить, что Селларс не отрицает существование ощущений как приватных ментальных эпизодов. В отличие от некоторых логических позитивистов и философских бихевиористов, которые были склонны отрицать эти эпизоды, поскольку их существование не верифицируемо. Селларс даже не настаивает, что такие эпизоды должны быть исключены из философского анализа.
Селларс критикует теоретиков чувственного данного за ту роль, которую эти эпизоды играют в их объяснениях знания и восприятия. Представляя данное как форму наиболее простого и непосредственного знания, этому самому данному приписывается эпистемическая роль. При этом такая форма знания, которая не зависит ни от какого знания понятий, – это неконцептуальное знание. Каким образом такое знание может служить фундаментом остального, концептуально организованного знания?
Вернемся к примеру с цветением хлопка. Если, смотря на хлопок, мы знаем, что он цветет, мы имеем цепочку выводного знания – знание о цветении хлопка выводится из наших знаний о ботанике, о процессе цветения, о хлопке, цветах и цветовых пятнах. Даже наше минимальное знание о расположении цветовых пятен в визуальном поле, которое можно было бы сформулировать в виде предложения «передо мной яркое белое пятно», включено в эту цепочку и содержит понятия о цвете и пятнах. Только то, что обладает пропозициональной формой (а значит состоит из понятий), может стать основанием для вывода новых предложений, сохраняющих положительный эпистемический статус знания – из предложения о цветовых пятнах вместе со знанием других понятий можно вывести предложение о хлопке и о его цветении. Для того, чтобы знание могло служить в качестве посылки в умозаключении, выводом которого является новое выводное знание, оно должно иметь форму предложения. Однако теоретики чувственного данного настаивают, что знание чувственных данных является неконцептуальным знанием; каким образом оно обосновывает хотя бы минимальное предложение «передо мной яркое белое пятно»?
Теоретики чувственного данного, по мнению Селларса, смешивают эпистемические и каузальные отношения. Каузальные отношения существуют в физическом мире между телами, полями и частицами и описываются естественными науками, в то время как эпистемические отношения возникают между утверждениями. Например, это отношения подтверждения, подкрепления вероятности или логического вывода. Поскольку чувственное данное возникает в сознании наблюдателя в результате воздействия на сенсорные органы, то нетрудно понять, в каком смысле оно принадлежит каузальной области. Но одного этого факта недостаточно, чтобы наделить данное эпистемическим статусом. Селларс сравнивает это с натуралистической ошибкой в этике, о которой писал Джордж Мур. Если Мур считал ошибкой отождествление морального статуса с естественными событиями (например, добра с удовольствием, а зла с болью), то Селларс считает ошибкой отождествление эпистемического статуса с естественным событием, таким как переживание чувственного эпизода.
Теоретик чувственного данного не может объяснить, как происходит передача эпистемического статуса от чувственного данного к самым простым предложениям, основанным на наблюдении. Между элементарными отчетами о наблюдаемых цветовых пятнах и выводным из них знанием о цветении хлопка существуют логические или эпистемические отношения – отношения обоснования, подкрепления или логического вывода. Между физическим объектом, хлопком, и чувственным данным существуют каузальные отношение – хлопок воздействует на сенсорные органы, что приводит к возникновению чувственных данных в сознании наблюдателя. Но неясно, какое отношение возникает между чувственными данными и элементарным невыводным знанием о белых пятнах в поле зрения. Теоретики чувственного данного хотели бы полагать, что это отношение эпистемическое, но чувственным данным недостает пропозициональной формы, чтобы вступить в такие отношения с другими предложениями и передать им положительный эпистемический статус. Будь они каузальными, это предполагало бы существование врожденного концептуального знания (например, знания понятий цветов, пятен, объектов), за счет которого переживание чувственных данных являлось бы достаточным условием для возникновения убеждения «передо мной белый объект», имеющего необходимую форму предложения. Таким образом, теоретики чувственного данного ошибочно полагали, что переживание чувственного эпизода может играть эпистемически значимую роль независимо от приобретенных понятий, установленных ассоциаций и другого знания.
Как в таком случае объяснить ситуации перцептивных аномалий? Когда мы пережили галлюцинацию и осознаем это, мы чувствуем, что имели в своем визуальном поле что-то. Мы понимаем, что имели сенсорный эпизод, подобный тому, как если бы мы действительно видели нечто. При этом мы способны дать отчет об этом эпизоде, который имел бы форму предложения. Чем был бы такой отчет, как не отчетом о чувственных данных? Он был бы истинным, поскольку в нем мы не утверждаем существование какого-либо внешнего объекта. Например: «мне показалось, что на столе был красный помидор». Мы не делаем утверждение о существовании на столе физического объекта – красного помидора – мы лишь делаем отчет о содержании наших ощущений. При этом такой отчет был бы корректен и в случае, если бы помидор действительно был на столе. Мы могли бы сказать, что в ситуации корректного наблюдения помидора тот воздействовал на наши сенсорные органы, вызывая в нашем сознании красное и круглое чувственного данное, а в случае иллюзии оно бы возникало по другим причинам (из-за переутомления, палинопсии5 или под воздействием психоактивных веществ). Что, как не красное чувственное данное является общим для этих ситуаций?
Этот взгляд основан на идее логического приоритета знания о чувственном данном над знанием о физических объектах. Мы сначала знаем, и знаем безошибочно, что имеем определенное чувственное содержание, и лишь в зависимости от ситуации можем признать, что соответствующий ему объект существует рядом с нами во внешнем мире.
Допустим, нам кажется, что нечто перед нами выглядит красным, и мы можем сформулировать отчет об этом: «нечто передо мной выглядит красным». Что в данном случае означает «выглядит красным»? Для теоретика чувственных данных это означает иметь красное чувственное содержание, приватный ментальный эпизод ощущения красноты. Но что нам позволяет приписать красноту ментальному эпизоду? С точки зрения Селларса, не что иное, как наша способность приписывать красноту реальным красным предметам. Обучаясь понятию «красный», мы пробуем употреблять его в отношении цветных предметов – и языковое сообщество (например, в лице наших родителей и близкого окружения) одобряет верное употребление и исправляет неверное.
«Красный» в исходном виде – предикат физических объектов, описывающий их реальный цвет. Без наших попыток приписывать красноту внешним объектам мы не смогли бы закрепить верное употребление предиката «красный», а значит, не могли бы приписывать красноту и предполагаемым приватным эпизодам. Сначала мы обучились давать отчеты о цвете реальных физических объектов. И только в особенных ситуациях, в которых мы не уверены в достоверности своего восприятия (например, мы видели объект лишь мельком), мы можем снизить уверенность в нашем отчете, сказав, что некий предмет перед нами лишь выглядит красным, но мы не готовы взять на себя полную ответственность за это.
Теоретики чувственного данного принимают два несовместимых тезиса. Согласно первому, чувственные данные являются основанием для всякого знания о мире. Но согласно второму, надежность этого фундамента основана на предполагаемой безошибочности интроспекции: невозможности сомневаться в характере чувственных данных, но не положения дел в мире. Фундамент эмпирического знания оказывается слишком шатким. Селларс показывает, что в языковой практике надежность отчетов о наблюдении основана не на безошибочности интроспекции. Из-за самого характера обучения языку логически более простым оказывается отчет «передо мной красный предмет», а не «предмет передо мной выглядит красным». Аргумент Селларса, таким образом, призван показать, что отчеты о чувственных данных не являются логически фундаментальными.
3. От эпистемологии к философии языка
Для Селларса эпистемические отношения – это нормативные отношения. Рассмотрим это подробнее на примере отчетов об ощущениях. Когда мы обучаемся языку, сообщество закрепляет наши верные употребления понятия «красный». Уметь правильно употреблять «красный» – значит обладать практическим навыком следования правилу языкового сообщества. Этот навык вырабатывается через подкрепление и исправление нашего употребления сообществом. Правило употребления слова «красный» устанавливает, в каких перцептивных условиях корректно будет дать отчет о видимом красном объекте – в условиях, схожих с теми, в каких ранее языковое сообщество одобряло наше употребление слова «красный».
Эпистемический авторитет отчетов о наблюдении покоится на надежности, которой обладают эти отчеты в языковом сообществе. Чтобы сделать отчет о наблюдении «этот предмет – красный», необходимо знать, что такой отчет является, как выражаются селларсианцы, надежным симптомом наличия перед наблюдателем красного предмета.
С точки зрения Селларса, производя отчеты о наблюдении, мы берем на себя ответственность за них, поскольку претендуем на то, что знаем правила, по которым эти отчеты должны производиться. Употребление отчетов является практикой, которая регулируется нормами языка лингвистического сообщества, так что если мы претендуем на следование этим нормам, то мы должны быть способны предоставлять основания своих утверждений. И это означает не только знание правил, которые устанавливают соответствие между цветовыми пятнами и понятиями цветов. Например, объект в поле нашего зрения может казаться нам серым и тусклым, но мы все равно верно назовем его «белым», если в комнате тусклое освещение, и мы знаем, что белые объекты при таком свете выглядят серыми.
Даже примитивные отчеты о наблюдении включают в себя разнообразное знание – знание условий наблюдения, знание других цветов, объектов и так далее. Из знания о том, что объект белый, можно вывести знание о том, что объект не черный, и за такие следствия из нашего отчета мы также берем ответственность. Именно такая ответственность отличает наши языковые отчеты от простого попугайства – другие люди рассчитывают на наши языковые компетенции, на наше знание более широкой картины, позволяющей нам делать верные отчеты. Мы ответственны как за верное использование фразы, выступающей в качестве отчета о наблюдении («этот объект белый»), так и за возможные следствия из нашего отчета («если объект белый, значит он не серый»). Другие люди имеют право не просто поинтересоваться основаниями наших суждений, но и запросить их: «Почему ты говоришь, что объект белый?». Ответ мог бы быть следующим: «Потому что объект выглядит, как если бы он был серым при дневном свете, и в комнате темно, а белые объекты выглядят серыми при слабом освещении».
Селларс описывает эту ситуацию так: «…определяя некий эпизод или состояние как знание, мы не даем эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т.е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим». Логическое пространство разумных оснований – пространство нормативных отношений между членами языкового сообщества. В этом пространстве языковые существа могут совершать утверждения, подвергать их сомнению, запрашивать и предоставлять основания для утверждений, менять свою точку зрения и менять точку зрения других.
Теоретики чувственного данного, по мнению Селларса, ошибались в том, что смешивали эти отношения с каузальными, а логическое пространство разумных оснований с пространством физических и метафизических причин. В своей ранней статье «Language, Rules and Behavior» Селларс пишет, что рассмотрение обоснования с точки зрения его каузальной структуры (чем и занимались теоретики чувственного данного) – задача психолога, объясняющего психологические факты. Задача философа – рассмотрение обоснования с точки зрения его верности и валидности. Нормативная сторона вопроса может быть отброшена эмпирическим ученым для описания естественных фактов – но она не может быть отброшена вообще. Перечисление физических параметров шахматных фигур и их перемещения недостаточно, чтобы мы могли говорить о самой шахматной игре, которая регулируется правилами, а не физическими законами.
Знакомые с «Философскими исследованиями» Витгенштейна читатели могли заметить, что мысль Селларса схожа с тем, о чем писал классик аналитической философии. Одно из сходств — метафора игры, характерная для позднего Витгенштейна, а также используемая Селларсом и последователями для объяснения его позиции6. Как и Витгенштейн, Селларс отрицает, что правила этих игр подобны эксплицитным регулятивым и сформулированным на языке правил.
Но откуда нам знать и тем более следовать такому неявному правилу? Если для верного хода в языковой игре нужно обладать множеством разнообразных знаний (об условиях наблюдения, о входящих в отчет понятиях и их классификации и т.д.), то как человек может начать следовать правилу впервые? Даже чтобы сделать отчет о наблюдаемой красноте, человек должен знать общий факт, что такой вербальный отчет является надежным симптомом красного тела в поле зрения. Эту проблему Селларс решает на страницах «Эмпиризма и философии сознания», но еще подробнее обсуждает в статье «Некоторые размышления о языковых играх» («Some Reflections on Language Games»).
Он предлагает следующее решение. Поведение, которое можно назвать следованием правилу, действительно предполагает знание правила, как минимум имплицитное. Но прежде чем научится такому поведению, люди могут производить отчеты о наблюдении в рамках того, что Селларс называется поведением по образцу. Поведение по образцу находится между поведением по привычке и поведением по правилу – это языковое поведение, которое соответствует правилу без того, чтобы в действительности производится по правилу. Поощрение и исправления сообщества избирательно закрепляют поведение, соответствующие правилу.
При этом даже имплицитного знания правила у такого человека пока нет. Например, ребенка можно научить определять фигуры «круг» и «квадрат». Он будет успешно называть круги и квадраты, реагируя на них как на стимулы для произнесения этих слов, если ему задать вопрос. Но при недостаточном лингвистическом и концептуальном репертуаре он еще не сможет сказать, почему это «круг», а это – «квадрат». Ему еще неизвестно правило материального вывода, по которому осуществляется приписывание круглоты и квадратности. Невозможность сказать, почему изображенный квадрат – «квадрат», а изображенный круг – «круг» связана лишь с отсутствием у ребенка более широкого знания других понятий, с которыми понятия круга и квадрата связаны – углов, прямых линий, симметрии. С расширением его лингвистического репертуара, поведение, которое ранее лишь соответствовало правилам, начинает производиться благодаря правилам.
По этой же причине не имеет смысла искать примитивного и сингулярного знания, которое не зависело бы от знания никаких понятий – понятия приобретаются не по одному, но вместе, и знать какое-либо понятие – значит знать его связи с другими понятиями. Знать, на какие наблюдаемые условия или языковые выражения предложение с этим понятием было бы верным ответом. Знать, какие другие предложения с другими понятиями были бы верным ответом на употребление понятия в языковых играх.
4. Ощущения как теоретические сущности
Выше я в общих чертах описал проблему, с которой работает Селларс, и предлагаемую им позитивную программу. Для любителей философских ярлыков подход Селларса можно кратко обрамить следующими «-измами»: эпистемологический когерентизм и умеренный интернализм, семантический холизм и инференциализм, а также «-изм», введенный самим философом: психологический номинализм.
Но что теперь делать с данными? Изгнать приватные ментальные эпизоды из наших философских объяснений? Как уже было замечено, Селларс не оспаривает идею существования эпизодов сознания, но только их эпистемический статус. Помимо этого он не согласен с идеей, что мы имеем непосредственный контакт с чувственными данными, которые являются неотъемлемой частью нашего повседневного размышления о восприятии. Например, Селларс не согласен с точкой зрения Айера, согласно которому разговор о чувственных данных является всего лишь философским жаргоном для повседневной речи о восприятии. Чувственные данные не имели бы никакой объяснительной силы, будь они всего лишь переводом обыденной речи в философский жаргон. Они являются порождением философских теорий, а потому мы не можем утверждать об очевидности их существования, как могли бы утверждать об очевидности существования окружающих нас предметов.
Эта же идея была видна при обсуждении логики отчетов о наблюдении. Мы не обязаны анализировать глагол «выглядит» с помощью чувственных данных. Напротив, языковая практика и процесс усвоения понятий сначала предполагает научение тому, как давать отчеты об окружающих вещах. Только потом в этих отчетах мы можем абстрагировать чувственное ощущение как приватное событие. Проще говоря, Селларс полагает, что сначала мы осваиваем позицию «как мы видим, так и есть» и лишь впоследствии интеллектуальным усилием отделяем «как мы видим» от «как есть».
Одним из мотивов принятия теории чувственных данных была её способность объяснять перцептивные аномалии. Однако, с учетом критики Селларса, объяснение перцептивных аномалий на уровне здравого смысла – это объяснение их как ошибок восприятия, но не как контакта с особыми сущностями, являющимися чувственными данными. Как тогда возникают чувственные данные?
Если чувственные данные не являются очевидным и естественным объектом нашего мира, физического или ментального, это вовсе не значит, что мы не можем пользоваться ими для объяснения. В нашем обыденном повседневном мире мы не сталкиваемся лицом к лицу с молекулами, атомами и электромагнитными полями. Тем не менее мы спокойно совмещаем это с нашей верой в их существование, поскольку для обыденного мира они – постулированные в целях объяснения теоретические объекты. Роль таких объектов – описывать скрытое устройство нашего повседневного опыта, как если бы нам показали фокус, а потом на словах объяснили, в чем заключается его секрет. Наблюдая за тем, как нагревается газ, мы можем видеть, что газ расширяется под воздействием температуры и давит на стенки сосуда; но мы знаем, что на самом деле в стенки сосуда ударяются возбужденные молекулы газа, даже если мы не фиксируем эти молекулы специальными приборами.
Идея Селларса заключается в том, что чувственные данные и приватные ментальные эпизоды подобны таким теоретическим сущностям. Они постулируются философами, психологами и даже обывателями для объяснения поведения других людей. Данное понимается как изобретение, с помощью которого мы выстраиваем каузальную цепочку между миром и нашим мышлением и языком.
Важно заметить, что для Селларса открытие и изобретение — это не совсем противоречащие друг другу вещи, поскольку теоретические сущности, постулируемые в рамках наилучших объяснительных теорий, имеют онтологический приоритет над сущностями обыденного мира, если нас интересует объяснение явлений. Например, более или менее современные модели атомов были в наших лучших теориях за несколько десятилетий до создания электронных микроскопов, из-за чего трудно однозначно сказать, был ли атом изобретен или открыт. Эти модели были приняты, поскольку имели объяснительную силу. Как резюмирует Селларс свой взгляд на теоретические объекты: «В плане описания и объяснения мира наука есть мера всех вещей – существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют».
5. Миф о Джонсе и райлианцах
Если чувственные данные являются теоретическими объектами, значит, можно сконструировать их иначе, не принимая проблематичные философские допущения, на которые указывал Селларс. В противовес одному мифу Селларс предлагает другой, который, по его словам, уничтожает первоначальный. Он описывает воображаемое сообщество райлианцев – людей, чей язык не содержит словаря приватных ментальных эпизодов, описывая только поведение и склонности к поведению.
Имя этого сообщества – райлианцы – отсылает к Гилберту Райлу. В своей знаменитой книге «Понятие сознания» Райл стремился опровергнуть миф о «призраке в машине». Согласно этому мифу, восходящему по мнению Райла к Декарту, наш разум является отдельной от остальной материальной природы сущностью, которая действует по принципам, отличным от физических. Райл намеревался показать, что нашу речь о собственных желаниях, намерениях и мыслях можно анализировать как комплексные утверждения о нашем действительном и возможном поведении, о наших поведенческих диспозициях. Селларс считает, что концептуального аппарата диспозиций (то есть, склонностей действовать так, а не иначе) недостаточно для речи о мыслях, и намерен показать это своей фантастической историей о райлианцах.
Райлианцы способны вести разговоры о внешних предметах, о поведении других людей, делать предсказания относительно явлений. Они не обладают речью о внутренних эпизодах, поэтому они не могут говорить о чужих мыслях, убеждениях или внутреннем опыте. Но их язык обладает еще одним важным ресурсом – они способны делать семантические высказывания, то есть высказывания о том, что означает некоторое предложение или понятие. Каким образом они могли бы это делать, не имея словаря ментальных эпизодов? Как, например, они могут сказать о значении слова «красный», не отсылая к феноменальной «красноте», именем для которой, как кажется, и является это слово?
Для объяснения этого Селларс формулирует собственную теорию значения. Наиболее подробно она описана в статье в статье «Значение как функциональная классификация» («Meaning as Functional Classification»). Ключевая идея этой теории заключается в том, что языковое значение – это та роль, которую понятие или предложение играет в выводе. Сказать, что «red» означает «красный» – значит сказать, что «red» и «красный» имеют одинаковую или схожую роль в выводе в английском и русском языках, а значит схожий набор связей с другими понятиями в каждом из этих языков. Нет необходимости анализировать значение абстрактных терминов с помощью абстрактных сущностей, таких как «краснота». «Означает» или «means» – не отношение, фиксирующее метафизическую или логическую связь между словом и его референтом, но связка, показывающая общую функцию этого слова в логическом пространстве разумных оснований. Разговор о языковых значениях, согласно Селларсу, сам по себе не предполагает разговора о приватных ментальных эпизодах, а значит, райлианцы без труда могут пользоваться семантическими высказывания, описывая роли предложений в выводе.
В какой-то момент в сообществе райлианцев возникает ученый-психолог – Джонс, которому приходит идея объяснения поведения людей. Согласно идее Джонса, перед тем как совершить какое-то действие или сказать нечто, в разуме человека возникает особый эпизод – мысль, убеждение или намерение – кульминацией которого становится само действие. Так, прежде чем пойти на кухню в поисках еды, в разуме человека возникает мысль «Я голоден, на кухне есть то, что можно съесть». Эти мысли не наблюдаемы публично и находятся внутри говорящих и действующих субъектов, но не так, как призраки находятся внутри машин – скорее как возбужденные молекулы находятся внутри газов. Молекулы, введенные в физической модели, не были наблюдаемы в 19 веке, но они постулировались в целях объяснения наблюдаемого поведения газа – давления на стенки сосудов под воздействием температуры.
Аналогией для модели Джонса стала интенциональность, присущая языковым выражениям – внутренние эпизоды являются чем-то вроде значения тех действий, которые не сопровождаются вербальным описанием самих действий. При этом нет необходимости буквально считать эти эпизоды значениями. В основе каждой модели, по мнению Селларса, лежит аналогия. Для построения модели естественного отбора Дарвин пользовался аналогией – искуственной селекцией животных, не считая при этом, что природа буквально таким же образом намеренно проводит отбор. Интенциональность языковых выражений становится такой аналогией для модели Джонса.
Позже, когда теория Джонса была широко принята райлианцами и тот обучил их этому специфическому теоретическому словарю, он начал проникать в обыденную речь. Райлианцы начали говорить о своих внутренних эпизодах не как о теоретических объяснениях, но в качестве сообщений – отчетов о своих собственных убеждениях, намерениях и мыслях. Для обретения этой способности они сначала обучились применять эти отчеты в отношении других людей: Джонс одобрял попытки райлианцев применять их как объяснение чужого поведения, если речь о чужих мыслях соответствовала наглядному поведению этих людей. Но впоследствии они начали говорить о собственном будущем поведении, анализируя его с помощью этих эпизодов, как если бы говорили о другом человеке – и они также получали позитивное подкрепление со стороны Джонса, если их будущее поведение соответствовало их сообщениям об их мыслях, убеждениях и намерениях.
Миф о Джонсе и райлианцах, описанный Селларсом, имеет несколько следствий. Во-первых – нет ничего поразительного в идеи, что внутренние эпизоды могут оказаться подобными теоретическим сущностям и объяснениям, хотя и на последнем этапе Мифа, на котором райлианцы научились говорить о внутренних эпизодах в качестве отчетов, речь о внутренних эпизодах уже не является теоретический – но они подобны постулированным для объяснения сущностях (таким, как молекулы в газе). Во-вторых – интенциональность наших мыслей может быть объяснена с помощью интенциональности нашего языка, а не наоборот, как это часто делали философы7. Эта идея встраивается в озвученную ранее критику эпистемической данности – в интерсубъективном дискурсе эпистемическим авторитетом обладают отчеты, регулированные нормами, но в целях объяснения поведения с отсутствующим вербальным сопровождением мы можем приписывать людям эти внутренние интенциональные состояния, которые могли бы быть явно выражены в языке, если бы человека спросили, что он делает и почему. Однако их наличие невозможно без предварительного обучения нормам языка в публичных наблюдаемых контекстах.
Третье и самое важное – Селларс показывает, каким образом идея об интерсубъективном характере языка, который мы усваиваем в публичных интерсубъективных контекстах (идея, характерная как для позднего Витгенштейна, так и для Райла), может быть объединена с идеей существования внутренних эпизодов. При этом эти эпизоды не является непосредственно данным и абсолютно приватными: «в саму логику этих понятий встроено то, что именно публичное поведение является свидетельством в пользу существования этих эпизодов, — так же как в логику высказываний о молекулах встроено то, что наблюдаемое поведение газов является свидетельством в пользу существования молекулярных эпизодов».
Селларс не изгоняет внутренние эпизоды из всяких философских и научных объяснений, как это могли бы сделать некоторые философские бихевиористы, но дает им другое объяснение и толкование. Хотя история райлианцев и является фантастической, Селларс считает, что наша повседневная речь о приватных эпизодах в действительности не объясняется через непосредственный и независимый от языка и публичного дискурса статус этих внутренних эпизодов, но основана на этой публичной достоверности.
6. После Мифа
Изгнал ли Селларс эпистемическое данное из философии? Вряд ли так можно сказать. Родерик Чизхолм настаивал на примате ментальной интенциональности над языковой, вступив с Селларсом в активную переписку. Пол Мосер продолжал отстаивать эпистемологический фундаментализм и идею данного, а Джерри Фодор не видит ничего возмутительного в той мысли, что органы чувств дают нам непосредственную информацию о внешнем мире. Однако влияние Селларса оказалось достаточно сильным: обсуждение его критики сложно обойти при разговоре о эпистемическом данном. Он повлиял на множество знаменитых философов: Дональд Дэвидсон, Ричард Рорти, Дэвид Армстронг, Дэниэл Деннет, Джон Макдауэлл, Роберт Брэндом и на множество других, на большинство из которых, по мнению Деннета, его влияние оказалось неявным.
Подход Селларса не лишен проблем – объяснение обретения норм и языка, в частности, в заметной степени вдохновлено бихевиористским объяснением языка Берреса Фредерика Скиннера, который был весьма популярен в момент написания «Эмпиризма и философии сознания». Однако в наши дни к этому объяснению философы, лингвисты и антропологи часто относятся со скепсисом. Объяснение обретения общих фактов как норм прежде, чем обрести знание частных фактов, – другая сложность в системе Селларса, которую часто критикуют.
Не меньшее число проблем возникает с тем, чтобы хотя бы связать идеи Селларса между собой – споров о верных трактовках достаточно много, поскольку Селларс часто оставляет пространство для разных интерпретаций и упрощений его идей. Эти проблемы старались решить его последователи, часто приходя к совершенно разным представлениям о том, что в системе Селларса заслуживает исправления. Джон Макдауэлл и Роберт Брэндом – ярчайшие примеры; первый старался больше обратить внимание на сам эмпирический опыт и «оживить» его квази-теоретическую природу у Селларса, в то время как Брэндом вовсе отказывается от использования этого понятия в эпистемологических объяснениях даже предложенным Селларсом образом. Так или иначе, своей критикой Селларс сильно обогатил философский ландшафт. Он спровоцировав возникновение множества новых дискуссий и философских идей. Вероятно, Ричард Рорти прав, считая его эссе одним из тех, обсуждение которого невозможно обойти, говоря о философии XX века.
Примечания:
1. Селларс употребляет это выражение с заглавными буквами: «The Myth of the Given». Эту манеру повторяли многие философы и исследовали Селларса, когда описывали специфические взгляды на данное, которые критиковал Селларс, отделяя от более нейтрального и общего «данные» ощущений со строчной буквы. См. McDowell J. Avoiding the Myth of Given // John McDowell: Experience, Norm and Nature. ed. by Jakob Lingaard. Blackwell. 2008. pp. 1-14. Koons J. Disenchanting the World: McDowell, Sellars, and Rational Constraint by Perception. Journal of Philosophical Research. V. 29. 2004. pp. 125-152. DeVries, Willem A., Triplett T., Knowledge, Mind, and the Given. Indianapolis: Hackett Pubhshmg Company, lnc, 2000. – 302 p.
2. Логический позитивизм часто представляют как доктрину, утверждающую о том, что наше теоретическое знание происходит из непосредственного наблюдения, за счёт связи с которым утверждения теории подтверждаются и обретают значения. Хотя эта идеи и была весьма распространена (например, этого взгляда придерживался Карнап времён написания «Aufbau» и Альфред Айер), всё же этот расхожий взгляд на логический позитивизм упрощает разнообразие взглядов представителей этого течения. Например, Отто Нейрат скорее является эпистемологическим холистом. Как отмечают исследователи, представление о логическом позитивизме как о преимущественно фундаменталистском проекте возникло в результате американской рецепции идей Венского кружка. См. Verhaegh S. Logical Positivism: The History of a ‘Caricature’, Isis V. 115 N. 1, 2024, pp. 46-64.
3. В данном случае речь не идёт об ошибочном суждении на основании восприятия, но об ошибках работы воспринимающих систем. Например, психолог Жан Пиаже считал, что ошибочный опыт восприятия представляет из себя деформацию нормально функционирующего восприятия – наблюдение несуществующих объектов или субъективное искажение параметров видимых предметов. По мнению Пиаже, отличить нормальное восприятие от ошибочного субъект почти никогда не способен. Психолог Джеймс Гибсон считал, что ошибки восприятия представляют себя неверное извлечение информации из среды. Так, пропасть, накрытая прочной стеклянной поверхностью, не является опасной, тем не менее, и животные и люди склонны воспринимать её, как обрыв, а потому избегать сближение с ней. Фресс П., Пиаже Ж. Экспериментальная психология. Выпуск VI: Пер. с франц. – М.: Прогресс, 1978. – 301 с. Гибсон Д. Экологический подход к зрительному восприятию. М.: Книга по Требованию, 2015. – 461 с.
4. Такой взгляд на структуру знания, предполагающий наличие у познания фундамента (в данном случае чувственных данных), по вполне очевидным причинам именуется эпистемическим фундаментализмом (подробнее о нем здесь), который нередко также обозначается (например, Робертом Брэндомом) как часть позиции, которую критикует Селларс.
5. Палинопсия — нарушение зрительного восприятия, при котором послеобраз видимого объекта сохраняется какое-то время после его исчезнования из поля зрения.
6. Например, Роберт Брэндом использует понятие «игры в обмен доводами». Подобным выражением пользуется Джон Макдауэлл: «the game of giving reasons». К метафоре игры также прибегают исследовали Виллем Де Врис и Тимм Триплетт, говоря о «игре знания». Brandom R. Making it Explicit. Cambridge: Harvard University Press, 1994. P. 102. McDowell. The Engaged Intellect. Cambridge: Harvard University Press, 2009. DeVries, Willem A., Triplett T., Knowledge, Mind, and the Given. Indianapolis: Hackett Publishing Company, lnc, 2000. P. 94.
7. Помимо теоретиков чувственного данного, Селларс считает Локка, Беркли и Юма носителями этой «картезианской» по духу идеи.