Иван Кудряшов рассказывает об алиментарной проблематике в философии от метафизического осмысления еды до исследования её антропологического и социально-политического значения.
О еде часто и много говорят, но почти не размышляют. И особенно философов как будто бы не застать за рассуждением о пище, а уж тем более о кулинарии. В качестве законных – сложных, изменчивых и крайне значимых – предметов философия рассматривает общество и государство, сознание и тело, любовь, искусство и технику, но повседневной нужде питаться приходится скрываться под масками обезличенных потребностей, экономического производства или культурных особенностей. Но может это просто стереотип, и свободные мыслители всё-таки рассуждают о пище?
Безусловно, философы в прошлом неоднократно прибегали к пищевым метафорам, впрочем, на первый взгляд почти всегда связанным с критикой оппонентов или снижающим тоном. Словно эта тема безошибочно маркирована для всякого интеллектуала как нечто бесхитростное и вульгарное. Например, Сартр называет философию духа до феноменологии пищеварительной философией, а другой мэтр (Фрейд) пишет о логике супа с фрикадельками аргументов. Но в современный период философии пища и её приготовление – уже не просто риторический эпизод, а законная тема, разворачивающаяся в нескольких направлениях.
И именно тут кажется, пора прояснить выбор названия этого текста. Любой, кто знаком с аниме или интересовался японской культурой, знает, что фразой «Итадакимас(у)» японцы начинают каждый приём пищи. Однако эта фраза, которую в последние 200 лет используют в смысле «спасибо за еду» или «приятного аппетита», буквально означает «я смиренно принимаю». Принимать – это ключевое слово, необходимое чтобы открыть для себя алиментарную проблематику в философии.
Несмотря на то, что готовить и есть – это необходимость, которой почти не избежать, а сам процесс питания буквально означает принятие внутрь себя, в западной культуре сохраняется своеобразная дистанция ко всей пищевой и гастрономической тематике. Еда остаётся многим чуждой, особенно в сфере мысли. Как будто совершенно невозможно оставаться мыслящим, не присягнув смехотворным мифологемам о том, что «человек – не есть тело, а разум независим от условий и быта». Однако именно эта вытесняющая дистанция как раз и создаёт сложное полотно тематизации питания в философии: не только высокомерие и предвзятость у одних, но и искренний, почти трансгрессивный интерес у других. В конце концов пока одни живут и воспринимают себя словно «дух в машине» или «мозг в банке», другие философы провозглашали максиму «ты то, что ты ешь».
Для удобства я назову это алиментарной философией, по аналогии с алиментарной антропологией (термин, который постепенно объединяет разрозненные сферы исследования вроде food anthropology, food studies, историю кулинарии и др.). Однако важно отметить два момента.
Во-первых, речь не идёт о какой-то «философии еды» наподобие современных маркетологических приёмчиков: у еды нет своей философии, она является объектом для рефлексирующей тематизации только в связи с человеком, что и воплощается в переплетающихся проблемах, касающихся разных философских дисциплин. Поэтому корректнее было бы говорить об алиментарной проблематике в философии, однако, тот же подход очевидно касается и большинства разделов философии (например, какой смысл в выражении «социальная философия», кроме обозначения социальной проблематики в философии?).
Во-вторых, я намеренно использую латинизм из французского языка. В отличие от латыни, где alimentium – просто «пища», во французском alimentaire означает «относящийся к съедобному, к продовольствию, содержанию жизни». Алиментарную философию организует широкий круг вопросов, а именно потребление пищи во всех его аспектах, её производство, включая кулинарию и хранение, и способы репрезентации этих тем в дискурсе. Можно было бы назвать эту тематику «трофической» (от греч. τροφή (trophē) — «еда»), но это слово уже используется в узком смысле – в биологических и медицинских науках в отношении обмена веществ.
Выделяя алиментарную философию, я предлагаю рассмотреть её через четыре ракурса или тематических среза.
Первый ракурс даёт история философии: философское и даже метафизическое осмысление еды, её первичное схватывание как предмета мысли или необходимого условия для системного и последовательного философствования. Вопреки ожиданиям, многие оригинальные мыслители обращались к этой теме, так что наше незнание об этом оказывается скорее недостатком реконструкции идей, а не самих философских систем.
Второй ракурс вытекает из лингвистического поворота, обращающего наше внимание на обилие пищевых и кулинарных метафор как в философии и науке, так и в других сферах культуры. Отсутствие анализа подобного языка также демонстрирует слабости как историко-философских прочтений, так и исследований, обращенных к современности. Кроме того философия не ограничивается анализом языка, она сама его создаёт, изобретая новые конкурирующие концептуальные метафоры – и именно кулинария (и шире: химия) остаётся по мнению многих современных философов-материалистов перспективным полем значений.
Третий ракурс возникает в рамках антропологических концепций, особенно обращённых в прошлое. Пища и связи, создаваемые едой и посредством неё – на сегодня один из ключевых факторов в построении антропологических концепций или моделей. Изучение древних обществ, а значит и такие проблемы как антропогенез, культуро-социогенез, появление языка, генезис искусства, ремесёл, морали, а может и философии – не могут игнорировать столь значимую заботу человека. Заботу не только о пропитании, но и организации отношений и связей с миром, богами и людьми. В конечном счёте, даже этологи признают, что пищевое поведение человека сильно отличается от других животных (способность делиться с взрослыми особями, практики приготовления, пищевые табу, страх и вина́по поводу добычи и питания).
Четвёртый ракурс может предложить социально-политическая философия, особенно та, что ориентирована на будущее. Футурологические прогнозы и форсайт-аналитика, рейтинги и индексы обществ, понимание трендов и социальных вызовов в силу самих реалий постепенно смещается к двум ключевым вопросам – энергия и пища (что с абстрактной точки зрения одно и то же, но тонкость в том, что именно второй вопрос сопряжён с высокой прихотливостью человеческих существ). Питание, его источники и разнообразие уже можно рассматривать как ключевой вопрос изучения и осмысления общества, особенно общества будущего.
Философское осмысление еды (история философии)
Попытка увидеть в еде нечто большее, чем неизбывную необходимость нашего тела обнаруживается в истории философии на протяжении последних двух тысяч лет, обычно у довольно оригинальных мыслителей, хотя и системных философов среди них предостаточно. В целом их оказывается не так уж мало, что вновь ставит вопрос о том, почему вообще нам удается не замечать алиментарную проблематику.
Конечно, античные мыслители не обошли стороной этот вопрос. И если Пифагор в своих пищевых запретах («избегай бобов, не ешь сердца, не ломай хлеба») то ли занимался иносказаниями, то ли заботился о здоровье своих акусматиков, то ли повторял некоторые мистические представления предшественников, то уже Эпикур видел в еде не только средство тренировки духа в стремлении к атараксии, но и источник мудрости. «Всё хорошее имеет своё происхождение в удовольствии живота, даже мудрость происходит оттуда» – говорил Эпикур, и в справедливости этой мысли нам ещё придётся убедиться. В дальнейшем к теме питания будут возвращаться практически все эпикурейские мыслители (Гассенди, Брийя-Саварен). В рамках такого подхода рефлексия о том, что и как ты ешь – это часть этического отношения к жизни, в т.ч. забота об удовольствии (которое и есть благо).
В Средние века тема еды остаётся в плену сложно регламентированных порядков: религиозный обряд, в т.ч. посты и праздники, культурный запрет (смертный грех Gula), социальная кодификация (монарх, монах и простой мирянин едят разное, с разным смыслом). Однако и в пищевом гедонизме некоторые мыслители той эпохи (включая Возрождение) кое-что понимали. Питание ненадолго возникло и в оптике философов Нового времени, но в основном сводилось к простому источнику энергии для тела как механизма. Самый яркий и буквальный пример – книга 1747 года «Человек-машина» (L’homme machine) Жюльена Офре де Ламетри. Удивительным исключением внезапно оказывается Фрэнсис Бэкон – в его текстах эмпирический метод часто описывается в терминах кулинарии и алхимии. То есть буквально, чтобы изучать мир, нужно соединять и разъединять компоненты, смешивать их, нагревать или трансформировать в разных сочетаниях. Теме питания уделено внимание в его утопии «Новая Атлантида», где описывается выведение новых видов и сортов полезных растений, животных и насекомых, а также необычный хлеб, поддерживающий здоровье граждан (он сделан из зёрен нескольких злаков, а также из мяса, сушёной рыбы, возбуждающих аппетит приправ). Ну и, конечно, он известен своими экспериментами в области сохранения продуктов (в т.ч. способом закапывания в землю и обработкой холодом), которые в итоге и привели к его скоропостижной смерти.
Интерес к разным аспектам питания можно найти у Канта (о чувстве голода и вкуса, об их влиянии на нравственность), у Фейербаха («Ты – то, что ты ешь»), Гегеля. Для последнего еда тесно соприкасается с темой обладания и присвоения, т.е. с вопросом возникновения сознания и Я – сперва из природы, затем в праве. Хорошо применимы к теме еды и здоровья многие идеи феноменологии Хайдеггера (в т.ч. его идеи о Das Heilen) и Мерло-Понти (тело и плоть). Рассуждения о питании и ритуале можно найти у русских мыслителей: у Василия Васильевича Розанова, у Николая Федорова (каннибализм праха отцов) и в «Философии хозяйства» Сергея Николаевича Булгакова.
Немаловажное значение пища приобретает и в рассуждениях современных мыслителей. У Вальтера Беньямина тема еды возникает довольно часто (как в связи с осмыслением быта, так и с религиозными коннотациями – например, тексты «Свежий инжир», «Фалернское вино и вяленая рыба»); голод, производство и трата продовольствия фигурируют в рассуждениях у Жоржа Батая и Луи Альтюссера. Упомянуть стоит ныне живущих Роберта Пфаллера и Петера Слотердайка. Первый в работе «Ради чего стоит жить» показывает насколько значимым оказывается в вопросах формирования взрослого сознания уделять место простым пищевым удовольствиям и ритуалам. Второй же в «Сферах» показывает, что пища – один из ключевых медиумов, формирующих наши личные и культурные связи, начиная с младенчества и первой диады «ребёнок-мать». Общение, питание и причастность к целому – все эти вещи, столь значимые для человеческого бытия, первоначально неразделимо связаны в акте кормления матерью.
Более того, вероятно историко-философский список должны открывать такие фигуры как Платон и Аристотель, к которым мы продолжаем писать примечания. У Платона в диалоге «Тимей» ситуация трапезы между собеседниками переходит в разговор об устройстве космоса и его души, которая обсуждается через вопрос о дыхании и питании (а попутно предлагается и объяснение пяти чувств, включая запах и вкус). Что же касается второго, то как отмечает доктор философских наук Романенко Юрий Михайлович, в трактате «О душе» Аристотель вводит понятие растительной (вегетативной) души и в четвёртой главе второй книги проводит предварительную тематизацию вопроса о пище. В конце этой главы он по сути делает анонс возможного отдельного сочинения о пище, которое либо не было написано, либо не сохранилось. Однако по элементам трактатов «О душе», «Метафизика», «Метеорологика» и «О возникновении и уничтожении» можно реконструировать его довольно интересную концепцию еды. Жизнь тесно связана с питанием, но возникает логическое затруднение (апория) в связи с вопросом «что есть питание онтологически – это поглощение подобного подобным или противоположного противоположным?». Аристотель обнаруживает диалектичность еды, состоящую в том, что необходимо отличать потенциальное (неассимилированное) и актуальное (потреблённое) состояние пищи. Пища также создаёт парадокс, в котором она поддерживает самотождество живого существа, но одновременно с этим является необходимым условием его изменений (например, роста). В этих работах предвосхищается также идея трофических связей и кругооборота вещества в природе, более того, само время смертных может пониматься как трофическое время (циклы голода-насыщения), ведь сам организм – это своего рода пищевые часы, наполняющие абстрактное количественное время качественными характеристиками конкретных переживаний и целеполаганий. Сам Романенко также проводит довольно интересные связи между противоположностями ума и пищи (см. подробнее).
Но, пожалуй, самые необычные трактовки этой темы можно встретить у Фридриха Ницше, видевшего в еде важный инструмент настройки духа и сознания, а также у малоизвестного философа-гурмана Антельма Брийя-Саварена. Первый как-то заметил в «По ту сторону добра и зла», что если бы приготовлением пищи занимались мыслители, то человечество давно бы совершило знаменательный прорыв в развитии за счёт познания того, какие состояния от каких блюд и сочетаний возникают. Состав продуктов, но также вкус и запах блюд создают настроения и переживания, а они почва, на которой возникает мысль. Рассуждая о том «почему я так умён», Ницше снова говорит о пищеварении и кухнях разных стран. Для некоторых культур прямое влияние пищи (и сопровождающего её ритуала) не только на тело, но и дух, очевидно; в отличие от Западной цивилизации они видят в питании единую основу жизни. Эти представления можно найти в алхимии даосов, обрядах индейцев и аборигенов, йогических практиках. Второй же провозгласил в трактате «Физиология вкуса», что «животное насыщается, человек ест, умный человек умеет питаться». По его мнению раз люди обречены питаться, то нужно научиться делать это хорошо, что собственно и отличает культурное существо.
Анализ пищевых метафор (философия языка)
Мы не только едим, но и говорим о еде. Говорим очень по-разному, иногда задействуя современные научные теории, а иногда древний вокабуляр суеверий и табу. Более того, еда – столь привычный для нас элемент жизни, что об очень многих других вещах мы также говорим в метафорах пищи и готовки. О мужчинах и женщинах до сих говорят через образы «добытчик/охотник – хозяйка на кухне» или «настоящий мужчина не питается смузи» (и прочие шутки про умение готовить или есть мясо). Культурные, этнические, конфессиональные границы часто выражаются через речь о питании, в т.ч. через размежевания и оскорбления. Например, европейцы выражают своё превосходство над соседями в выражениях frogs (англичане о французах), beefs (французы об англичанах), макаронники и т.п.; а среди арабского населения ещё с эпохи крестовых походов существует презрительное обозначение европейцев как воняющих/едящих сливочное масло.
Еда как метафора фигурирует в целой серии тем: религиозные запреты (чистое/нечистое) и практики (ритуалы, праздники, пост и влияние на дух), семья и социальная иерархия, групповые идентичности, регуляция общественной жизни. Так жители Папуа-Новой Гвинеи понимают еду как средство циркуляции энергии от отцов, выращивающих ямс, через кормящих матерей к детям, эта схема объясняет логику социальных связей (мужчины собирают урожай и отдают своим матерям, сёстрам или жёнам). Более того, это не просто метафора как оборот речи, она буквально уподобляет полив садов кормлению молоком, поэтому мужчины занятые на такой работе подчиняются тем же пищевым табу, что беременные и занимающиеся уходом за больными. Сами же метафоры еды активно циркулируют в публичном дискурсе. Например, индийский политик Шарад Павар, объясняя сопартийцам необходимость и справедливость ротации должностей, приводит пример с бхакари (лепёшка из просо, которую иногда обжаривают): дескать, если одна сторона бхакари будет лежать на сковороде, то она подгорит (букв. будет испорчена, коррумпирована).
И дело даже не в том, что философия языка могла бы помочь высвечивать и анализировать подобные метафоры. Вопрос, который нужно задать таков: свободна ли философия от таких метафор? Конечно, нет.
В 1991 году Ричард Рорти высказался об интеллектуальной истории человечества как об истории метафор. Ещё ранее вышедшая в 1983 году работа «Метафоры, которыми мы живём» Лакоффа и Джонсона стала интеллектуальным бестселлером, спровоцировавшим всплеск исследований языка и культуры через призму «концептуальной метафоры». Развивая этот подход, они указали, что многие наши метафоры коренятся в телесном опыте, а также в культурной привычке, что на значительную часть привязано к нашему рациону. Как заметила Маргарет Этвуд: «Питание – самая ранняя наша метафора, предшествующая осознанию полового различия, расы, национальности и языка. Мы едим задолго до того, как научимся говорить». Метафора в данном случае – не троп речи, а концептуальная метафора, image schemata, паттерн для мыслей, образов и действий. Поэтому неудивительно, что даже в области мышления можно найти метафоры, связанные с жеванием, питанием и приготовлением пищи (chew on an idea, «хорошо бы не жевать одну мысль целый час», «проглатывать книги» и т.п.).
Невнимательность к подобным метафорам может запросто лишить нас более глубокого и точного понимания прежних текстов. Яркий пример подобного можно найти у Гегеля, который, говоря о возвышенной тематике духа, вдруг использует неочевидную, но внутренне сложную, метафору брожения (подробнее см. тут). Брожение и ферментация представляют более точно саму логику гегелевского снятия (Das Aufhebung): нечто конкретное, порождает своё противоречие, которое отрицается и превосходится, чтобы из него вызрело что-то новое (тоже конкретное и невозможное без негации старого). Брожение – не прямолинейная закономерность или склонность материала, а вызов, в котором важны история и жизнь, создающая фермент, позволяющий трансформацию. И если вино – старый почтенный символ, который возвращает возвышенные смыслы (солярная символика, плодородие, кровь), то пенное пиво позволяет выразить нечто новое. А именно ценность и сложность реального преобразования (зерно в напиток), культурно-деятельный характер всякой «человеческой реальности» (как заметил бы Леви-Стросс: пиво прежде всего варят, оно не возникает ественно), диалектичность результатов снятия (пиво может значить отравление и скотство, а может праздник или примирение, отдых или вдохновение).
Однако здесь важно отметить, что философия не только анализирует, она сама активно создаёт метафоры, по крайней мере способна к этому. Очевидно, что переосмысление привычных концепций часто начинается с конкурирующей метафоры. Простой пример: долгое время в описании социальных процессов полиэтничных обществ в широком употреблении была метафора melting pot, которую можно было бы назвать концепцией супа-пюре, ведь основной акцент сделан на гомогенизации и производстве новой общности (сплав на самом деле совсем не то, что хотела выразить эта метафора, но видимо авторы и пользователи плохо себе представляют химию сплавов). Критические возражение на эту теорию зарождались как буквально применение новых пищевых метафор – чаши с салатом (salad bowl или tossed salad) и пиццы. Кухня прямо подсказывает, что многие общности являются сложными сборками элементов, а не однородным сплавом.
Другой, более глубокий пример предлагают нам сторонники современного материализма. Например, известный философский андеграунд-журнал Коллапс в 2011 году выпустил под редакцией Робина Маккея и Резы Негарестани тематический номер, озаглавленный «Кулинарный материализм». В нём целый ряд авторов обратили внимание на сложные и перспективные примеры, связывающие приготовление еды, химические процессы и важные изменения в мире и обществе, которые в свою очередь дают пищу для нередуктивного взгляда на материальные процессы (в т.ч. заимствуя метафоры из кулинарии). В самом деле химия кулинарных процессов – это очень молодая область науки, в которой только последние 50-70 лет происходит реальное переосмысление всей комплексности процессов, происходящих на кухне. И до сих пор человеку проще создать новый элемент периодической таблицы, чем успешно искусственно воссоздать многие продукты или запахи.
В статьях этого номера звучат провокационные, но эвристически ценные идеи о том, что питание и готовку следует рассматривать как часть истории Земли и геофактор, а также о том, что еда используется для производства субъекта и чужого (буквально, Coquo, ergo cogito – «я готовлю, следовательно думаю»). Как же может кулинария стать геофактором? Научившиеся когда-то схватывать атмосферный азот бактерии передадут эту способность растениям, а затем возникнет симбиоз человека и кукурузы, которая не может размножаться самосевом, что уже на новом витке развития человечества, благодаря науке, обернётся производством из кукурузного сырья взрывчатки, способной менять ландшафт планеты.
Кстати метафоры иногда, напротив, призваны отреагировать на современные изменения в нашем питании, что также следует анализировать, в т.ч. в рамках социальной философии и философии телесности. Например, для ГМО часто используется метафора Франкенштейна, высококалорийная жареная еда получила название джанк-фуд, а самая распространенная метафора еды сегодня – пришла из области техники (еда как топливо для наших тел, которые стали машинами ещё с Нового времени). Кроме того, в современности довольно резко расходятся дискурсы пользы и здоровья (обычно это нутрициологи, диетологи, врачи) и дискурс удовольствия (фуд-порн, телешоу, реклама).
Здесь можно также заметить, что метафоры еды в принципе всегда тесно сплетены с доминирующими метафорами тела и удовольствия. Мы до сих пор наследники картезианского дуализма (пища для ума и тела, еда полезная, буквально разумная и еда, дающая удовольствие). И по сути концепцию тела или удовольствия сложно понять и реконструировать, говоря лишь об абстрактных потребностях. Ни один человек не нуждается в еде вообще, люди голодают, желают, предпочитают или даже требуют конкретной еды. Более того, если уж говорить о здоровье, то как это ни удивительно, люди нуждаются не только в калориях и нутриентах, но и в удовольствии. Исследования доказывают, что люди, балующие себя вкусной едой и удовлетворенные своим обедом, обладают более сильной иммунной системой. Так что теперь не совсем ясно, что страшнее для здоровья какой-нибудь холестерин из стейка или недополученное удовольствие от вареной брокколи, которую вы не любите?
В силу этого стоит ещё раз вспомнить о том, что питание (продукты, блюда, приготовление, ритуалы) очень тесно соприкасаются и с этической проблематикой: от классического гедонизма до современной дискуссии об экологичном потреблении. И речь не только об удовольствии, но и о цене выбора. Многие этические дилеммы звучат совсем иначе, если они касаются голода, пищевых табу или необходимости радикально и насильственно вмешиваться в чужие диетарные привычки (стабилизирующие наши представления о том, кто мы есть). В этом плане некоторые современные люди, не знающие опыта настоящего голода, просто не способны понять не только некоторые гипотетические ситуации, но и огромную долю опыта жителей других стран и эпох.
Пища как фактор в построении социальных и антропологических моделей (философская антропология)
Без еды сложно представить какой-либо социум, тем более самый древний. Любые попытки изучать древние общества, а значит и такие важные проблемы как антропогенез, культуросоциогенез, глоттогенез, генезис искусства, ремёсел и морали, а может и философии – не могут игнорировать столь значимую заботу человека. Заботу не только о пропитании, но и организации отношений и связей с миром, богами и людьми. Развитие и формирование человека, культуры и языка – многоступенчатые процессы, которые неизбежно протекают на фоне таких значимых факторов как условия и ресурсы питания, кулинария и ритуал.
Не учитывать в понимании древних людей факт голода и то, как с ним справляются – то же самое, что выйти на спарринг со связанными руками. А представлять на месте первобытного охотника сытого и уверенного в наличии еды в ближайшем магазине современника попросту нелепо. Меж тем что-то подобное регулярно можно найти в философских рассуждениях о зарождении языка или культуры. Философии пора открыть и признать, что в ряду классических дефиниций человека должна появиться и такая как cooking animal, живое существо, не просто готовящее еду, но нуждающееся в этом.
Мы вряд ли узнаем в точных деталях как ели наши доисторические предки (а это бы ответило на многие вопросы), однако, я готов предположить, что весомая часть ритуалов, правил (основы культуры) и человеческой речи зарождались именно в этой точке – там, где голодное племя не просто питается, а решает десятки задач. Мало добыть, важно решить кто и как готовит, как и кем свершится раздел пищи и что немаловажно как справиться с голодом и стрессом пока еда готовится. Мне кажется, то, что люди говорят и рассказывают друг другу истории, а также ритуализируют подобные вещи, следовало бы рассмотреть в том числе как наш, чисто человеческий способ справляться с напряжением и конфликтами. И этому нас научили очаг и стол.
Как отмечают этологи, способность делиться пищей со взрослыми особями (а не только с чужими детёнышами) – практически исключительная черта человека. Есть, правда, занятное исключение – ликаон пиктус (гиеновая, гиеновидная или дикая африканская собака): у них даже есть поддержка пищей больных и раненных сородичей. Конечно, описываются эпизодические случаи пищевого альтруизма у многих других животных, но всё-таки, кажется, один из ключевых признаков человека культуры – это жест, протягивающий гостю кусок пищи, ритуал гостеприимства, открывающий возможность к диалогу с кем-то вне твоего клана.
Еда – один из важнейших посредников, некое базовое медиа, наряду со словом, жестом, письменным знаком. Возможно, питание и кормление — самая первая форма медиации, собиравшая в единый мир людей, животных, вещи, прежние поколения и богов. Иви Джексон заметила, что «поделиться своей едой — значит, в каком-то смысле, заключить социальный договор на действие, включающее в себя самоограничение, и скорее это случится во время еды больших животных и применения соответствующих средств». Еда объединяет не только семейство или племя, но и этнос или разные поколения (именно поэтому любой праздник, и особенно похороны и поминки, символизирующий причастность к чему-то большему, сопровождается групповой трапезой, часто со специальной пищей). Сотрапезник — это соучастник, на таком фундаменте и возникает общность.
Более того, способность поделиться пищей – важнейшая предпосылка для доместикации животных, без которых человеческая цивилизация вряд ли когда-нибудь вышла из колыбели. Охотники и собиратели же до сих пор как и тысячи лет назад не просто убивают добычу, но испытывают вину за свой способ питаться и страх навлечь гнев или истощение природы. Питание древних пронизано религиозностью без культа и богов, но реализованную через вербальную магию и ритуал.
Совместные трапезы (комменсальность), включающие в себя различные ритуалы, клятвы, хвалы, тосты, могут выступать в качестве социального клея. Например, у басков мужские микросообщества (клубы) часто строятся именно на совместном приготовлении и употреблении пищи. Мы в значительной степени слеплены из людей, а значит, и из того где, когда и с кем питались. Люди всегда угадывали социальный статус по возможности человека питаться в кругу семьи и по способности устроить угощение гостям. Социальный этос умеет творить чудеса с человеческим восприятием. Двести лет назад парижская кухарка несла с рынка телятину для господ и омара для себя, сегодня проще представить обратное, а спустя 20-30 лет в рационе и тех, и других могут появиться удивительные новшества. Ещё полвека назад толстяк «был» буржуем и социально адаптированным типом, сегодня — это бедняк, питающийся в фастфуде, часто с проблемами коммуникации и РПП. Меж тем в эти же полвека западные семьи стали всё реже собираться за общим столом. Кстати, ещё римляне очень быстро определяли босяков из многоэтажных инсул по пользованию уличным общепитом. В то время как патриции и середняки могли собраться за общим столом, чтобы дегустировать купленный хозяином отличный гарум, бедняк лишь стыдливо опускал глаза в свою похлёбку с халексом. И дело не в том, что бедный — порочен и богоставлен, просто у него зачастую нет умения быть стильным бедным, быть тем, кто в повседневном ритуале питания способен воплотить свой классовый нарциссизм.
Более того, как показывает антрополог Сидни Минц, еда в широком контексте – это не банальный источник энергии и удовольствия, но ещё и судьбоносные выборы в системе преимуществ и издержек всего социального устройства. На примере сахара он выдвигает любопытную гипотезу о том, что рост популярности этого продукта в Европе и его приход в рацион бедных – были важнейшими факторами в становлении западного индустриального общества (ведь оно создаётся не только энергией машинного производства, но и энергией тысяч работников, вписанных в определённый рацион и образ жизни). Дешёвый и быстрый источник пустых калорий, часто вместе со стимуляторами (кофе, чай, алкоголь, табак), а также его производные (сахар как сырьё, консервант, компонент десертов) со временем формирует совершенно новый антропологический тип и иное общество, которые не объяснить ссылками только на доминирующие в эпохе идеи.
Изучение еды в антропологической перспективе позволяет идти не только от точки зарождения культуры в сторону современных сложных социумов, но и в обратном направлении – к проблемам антропогенеза. Вот простой пример. Одна из ключевых проблем в понимании появления человека – вопрос о том, где вышедшему в савану гоминиду добыть досточное количество энергии (сахара), чтобы развить и поддерживать большой и энергозатратный мозг? Антропологи сперва вообще не видели эту проблему в упор, а когда её обнаружили снова упёрлись в дилемму «мясо или корнеплоды?».
И те, и другие при обработке огнём (реакция Майяра) дают нужный ресурс, но это ещё не ответ, ведь есть и другой вопрос – «откуда их брать в достаточном количестве в саване?». Если бы среди антропологов были алиментарные философы, хоть немного знающие о флоре и фауне Африки, они бы сразу дали ответ: вы забыли альтернативы. Такая альтернатива, играющая огромную роль в периоды засухи или при неудачных охотах – мёд, ведь в Африке очень много медоносов и разных видов медоносных пчёл (в т.ч. безжальных). Но сделать это открытие ученые-антропологи смогли, только детально изучая племя хадза, живущее в наиболее близких условиях тем, что считаются началом антропогенеза. Исследователь Алиса Криттенден не просто доказала, что в некоторые периоды мёд даёт хадза до 80% всех калорий, но также обнаружила косвенные подтверждения тому, что наши предки жарили мясо (она сравнила микроцарапины на костях животных, оставленных нашими предками и хадза, которые разделывают тушу перед жаркой).
И чем больше мы знаем про человека со всех ракурсов, тем понятнее становятся нам другие вопросы – об обществе, культуре, искусстве, философии.
Питание как ключевой вопрос осмысления общества, особенно будущего (социальная философия и футурология)
Как кто-то заметил, цивилизацию от жестокой дикости отделяет всего несколько (не)пропущенных приёмов пищи. Мне кажется, этот фактор тоже серьёзно недооценивают многие, кто занимается социальной философией и любит поговорить про то, какое же устройство государства более разумно. Хорошо, что мы можем обдумывать это лишь гипотетически, однако в XX-XXI веке было предостаточно примеров коллапсирующих без продовольствия и электричества городов, в которых обычные жители на третий день голода демонстрировали готовность пойти на многое ради еды, вплоть до каннибализма, который как кажется остался в далёком доисторическом прошлом. Излишне говорить о том, что голод и другие пищевые ограничения до сих пор – ежедневные реалии более миллиарда живущих на Земле.
Но и в уже ближайшем будущем многие общества вероятно напрямую, а не теоретически, заденут проблемы источников питания и его разнообразия. Так что они становятся одним из ключевых моментов любых прогнозов и форсайт-аналитики. Когда люди реально столкнутся с однообразным и бедным рационом, им будут глубоко безразличны дебаты на тему нужна ли нам представительная или делиберативная демократия. Ради питания люди поддержат любой авторитаризм, особенно тот, который предложит решения. Причём как мирные, так и агрессивные, вроде захвата чужих плодородных территорий. Поэтому может статься, что через 30 лет многие, особенно небольшие государства, будут обсуждать добровольно-принудительную йоменизацию населения. Я назвал эту концепцию «новые йомены» (yeomens) – это обратное явление джентрификации, при котором значительное количество людей становятся производителями продовольствия (у себя дома, коллективно в подвалах или крышах домов, в специальных зданиях-фермах около своих жилищ).
И хотя продовольственные перспективы будущего пока неоднозначны, думаю, уже наши поколения застанут реальные, а не теоретические дебаты о том, какой путь предпочтительнее – агрессия и захват территорий или сотрудничество, выращивание живых тканей или искусственная сборка, еда на принтере или выращенная своими силами, традиция или новшества, включая расширение рационов и источников (насекомые, грибы, водоросли и т.п.), борьба за качество или обман чувств (об этих возможностях см. подробнее). Всё ещё растущее население планеты становится всё более значимым фактором как в политике, так и в нагрузке на экосистемы, и не нужно быть гением, чтобы понять, что речь идёт в первую очередь о еде и питье, и только потом о территории для расселения, культурно-исторических притязаниях и т.п.
На этом фоне совершенно неудивительна констатация, что никогда исторически в западной цивилизации гастро-культура не занимала столь обширного места (от гастро-шоу и фуд-порн до движения слоу-фуд и идеологического обсуждения этичности еды и её производства). Анализ современных алиментарных практик и связанных с ними социальных процессов (например, макдональдизация Ритцера) также необходим, поскольку медиатизирующая функция пищи почти целиком проигнорирована социальной философией. Меж тем сегодня социальная философия без серьёзного обращения к аспектам медиа – просто бесполезная продукция индивидуального воображения, поскольку людям неизвестны сообщества телепатов, и всякая коммуникация в обществе всегда уже организована некоторыми «посредниками».
Однако современные тенденции в еде – не просто предмет изучения некоторых социальных явлений в ряду прочих. Необходимо понимать, что отношение к питанию продолжает быть зависимым от тех метафор, концептуальных схем и идейных направлений, которые существуют и кем-то продвигаются. В этом плане я считаю, что эпоха постмодерна создала крайне идеалистический взгляд на пищу, закрепив шизофренический её разрыв на образы хорошей и плохой (с проблемной сочетаемостью удовольствия и пользы). По сути постмодерн продолжает утверждать прежние стереотипы, связанные с неприятием еды как важной темы: просто вместо негласного запрета на «незначимые разговоры о еде» появилось толерантное принятие разговоров, но не темы. То есть теперь про еду можно говорить, но оставляя её незначимой, утверждая через эту незначимость отказ от ценностных иерархий и постмодернистскую иронию.
На деле нам нужна борьба за другие идеи: вместо идеализма постмодерна и нарастающего господства стоических и скептических тенденций необходимо развивать и отстаивать новый эпикуреизм и материализм, которые способны задавать вопрос о еде как важном элементе нашей жизни (не абстрактной, а конкретной жизни, тесно сплетённой с этикой и эстетикой). На фоне моды на стоицизм и бурно цветущих форм скептицизма новые формы эпикуреизма уже появляются. Например, у Роберта Пфаллера, видящего в материализме и эпикуреизме лекарство от многих разрушительных тенденций постмодерна. Или у Мишеля Онфре, продвигающего новый гедонизм в мировоззрении через левое ницшеанство.
Другое любопытное возвращение эпикуреизма – движение слоу-фуд (медленная еда). Оно было противопоставлено фаст-фуду и выработало три ключевых принципа: вкусная еда, чистое производство, честная оплата. Карло Петрини организовал это движение в Италии, а затем с подачи Карла Оноре и Гейра Бертелсена появляется более обширное движение за замедление (включающее в себя медленное искусство жить, медленное родительство, медленное чтение, медленный город и мн. др.).
Эпикурейский ракурс позволяет также включить в социальный разворот темы элемент психологии/психоанализа, тем более, что каждая индивидуальная психика напрямую сталкивается с общественным дискурсом. Наш личный ежедневный опыт тесно переплетён с тем, что мы чувствуем в связи с едой. И судьба многих в наши дни – те или иные расстройства питания или образа жизни (что всегда отзывается и на питании, а затем и здоровье), мучительные поиски связи с другими или её замены едой. Люди часто одиноки и даже не подозревают, что одиночество как опыт тесно связано с едой.
Можно было бы символически это выразить как необходимость питать себя общением, сопричастностью другим, но у этой связи есть и органическое, материальное основание: голод, одиночество и неправильное питание напрямую связаны с выработкой гормонов грелина (отвечает за голод) и серотонина (отвечает за удовлетворенность и стрессоустойчивость). Грелин быстрее вырабатывается у тех, кто ощущает себя одиноким. А серотонин в значительной степени вырабатывается в ЖКТ, микробиомом, который живет в симбиозе с нами, если не уничтожать его стрессами, антибиотиками и ужасным питанием. Страдающий, фрустрированный, задолбанный всем миром современный житель города – в значительной степени продукт специфического питания и нерефлексивного или неверного отношения к еде и кулинарии. Да и стремительный рост пищевых аллергий и РПП (прежде всего анорексии и булимии), идущие в последние 50 лет, заставляют задуматься.
Резюме
Нам никуда не сбежать от пищи, а в конечном счёте от нас самих. Принимать еду в себя, не принимая на уровне рефлексии – это и есть источник многих болезней и уродств современности. Мы готовы заниматься самыми разными далёкими от нас проблемами или обсессивно полировать образ того, кто мы (якобы) есть, но обратить внимание на повседневную рутину, играющую столь важную роль в здоровье ума и тела – людям недосуг.
Но почему мы часто не принимаем еду как философский вопрос? Причин, думается, существует немало, но основных – всего две. Первая причина – наш повседневный опыт и привычка к его осмыслению, вторая – своего рода родимое пятно философии.
Очень многие люди редко возводят свои жизненные заботы или приобретённый опыт до рефлексии, чаще – если что-то беспокоит или интересует – нам попросту нужны практические ответы (как? а не что?). Более того, в области еды у большей части населения крайне скудный опыт, как чувственный, так и дискурсивный. Порой человеку попросту не у кого учиться вдумчивому подходу к питанию в детстве, а затем уже всё идёт по накатанной колее привычки. Кроме того, негативный опыт, тоже нередко посещающий нас вместе с пищей, у многих вырабатывает не желание разобраться, а устойчивый комплекс вытеснений.
Стремление получить всё и побыстрее по-человечески понятно, но ведёт оно обычно к логике таблетки. Собственно многие грезили о том, чтобы чудесная таблетка освободила их даже от необходимости несколько раз в день жевать пищу. Ну а современников эта логика доводит до того, что многие пьют таблетки чтобы хоть немного побыть счастливым, поскольку неспособны использовать для этого еду. Ни чтобы получать удовольствие и новый опыт, ни чтобы создавать связи и поводы к общению.
Кроме того приготовление еды – может и не самый трудоёмкий, но уж точно времязатратный процесс. Найти нужные ингредиенты, купить и принести домой, обработать и приготовить (не говоря уж о необходимости на это всё заработать) – это те рутины, которые как кажется отнимают очень много времени, особенно если вы хотите потратить его на чтение и размышления. Да и красивый ритуал с не будешь устраивать по три-четыре раза на дню, семь дней в неделе. Конечно, требование высокого качества и стандарта в питании доступно только тем, кто либо живёт за счёт других, либо имеет прихоть и роскошь заниматься только этим. Именно поэтому даже философия возникает там, где свободные мужи Греции были относительно свободны от многих алиментарных забот (поскольку они легли на рабов и женщин). А уж современным людям, в т.ч. занятым интеллектуальным трудом, в большинстве случаев придётся обслуживать себя самостоятельно.
Но именно здесь мне кажется важным подчеркнуть две мысли. Во-первых, философия в своём развитии движется не только вперёд (новые термины, проблемы, подходы), но и назад – к всё более фундаментальным аспектам бытия человеческого, в т.ч. тем, что ещё не ассимилированы мыслью. И в этом плане философия просто обречена вернуться к своему «родимому пятну» – к следу того незнания или неозабоченности едой и кулинарией, которые участвовали в её возникновении. Вернуться, чтобы принять, ну или хотя бы сделать несколько шагов в этом направлении.
Отсюда следует и во-вторых: ни от кого из нас алиментарная философия не требует посвятить себя только гастрономии. В конце концов это означало бы нелепость в духе «Жить чтобы питаться» вместо «Питаться чтобы жить». Но и облегчать задачу ни культура, ни биология нам не планируют: всем, кто оценит значимость этой темы, придётся искать свой уникальный баланс в пище, который зависит как от социального положения и финансов или вашей генетики и состояния здоровья, так и от философской проницательности, дерзости воображения и развития практических талантов. Еду всё-таки делают руками, а для этого придётся вернуться из высей духа в мир земной.
При этом ещё раз подчеркну, что во все эпохи были свои глашатаи простой идеи: «Задумайся о себе через свою пищу». Например, русский гастроном Игнатий Радецкий высказывался почти в духе Ницше и Кастанеды: «Кулинаром должен быть каждый образованный человек, потому что было бы странно не знать, что составляет главное условие нашей жизни и слепо доверять каждому приготовителю пищи, не знающему искусства приготовления, иногда грубому и неопытному человеку». А в наши дни кулинар и герой мемов Гордон Рамзи как-то сказал, что о еде человек должен знать не меньше, чем о математике или родном языке. Но еда и есть своего рода язык, сложный и требующий чуткого уха, язык, игнорировать который можно только высокой ценой для себя. На этом языке говорит не только тело, он имеет важную роль для удовольствия и ощущения смысла в собственной жизни. Принимать себя – действительно сложная задача, совсем не то же самое, что рекламные картинки от позитивной философии.
Философское обращение к еде может стать вопросом выработки этики и стиля индивидуальной жизни, вместе с тем не стоит забывать и о социальном аспекте. В этом плане хочется вспомнить о том, что еда очень легко становится политическим и культурным фактором, приводящим к открытости или закрытости, к разобщению или новым контактам. На фоне грядущих проблем с экологией, чистой водой, плодородными почвами и т.п. в России как мне кажется есть смысл изучать еду, в т.ч. ее философско-культурологический аспект потому, что наша страна может оказаться одним из центров не только производства продовольствия, но и мирового гастротуризма. Этому способствуют и разнообразные ресурсы, и очень богатая, многообразная и гибко реагирующая на изменения кулинарная традиция. И это тоже вопрос принятия себя – того, кто ты есть и где живёшь. Но подобное развитие может и должно идти рука об руку с изучением и культурным просвещением. А потому после подобных рассуждений так и хочется всем пожелать приятного аппетита. И в прямом смысле, но и в переносном тоже – ведь к науке, философии и рефлексии тоже нужны вкус и аппетит.