Наконец-то кризис марксизма!

Семён Ларин и Дмитрий Жуков перевели выступление Луи Альтюссера о кризисе марксизма. Перевод по изданию Louis Althusser, Solitude de Machiavel et autres textes. Presses Universitaires de France, 1998.

Этот текст представляет собой письменную версию выступления Альтюссера на «Венецианском семинаре», организованном газетой «Иль Манифесто» 11, 12 и 13 ноября 1977 г. Первоначально он был опубликован на итальянском языке в материалах этого семинара, а затем переведён на французский.

«Иль Манифесто» руководила команда, вышедшая из Итальянской коммунистической партии в конце шестидесятых годов на основе «левой» критики сталинизма (в частности, советской интервенции в Чехословакию), с которой Альтюссер уже некоторое время поддерживал связь. Самыми известными именами в этой команде были Л. Кастеллина, Л. Магри, В. Парлато, Л. Пинтор, Р. Россанда. 

Целью семинара, который проходил в Архитектурном институте Венеции, было установление связи между левыми Восточной и Западной Европы. В нём приняли участие профсоюзные лидеры, такие как Б. Трентин, лидеры Итальянской коммунистической партии и Социалистической партии – Г. Вакка и Р. Ломбарди, организаторы «Иль Манифесто» и интеллектуалы, близкие к группе (например, К. С. Кароль), несколько испанских марксистов (в том числе Ф. Клаудин), югославы, некоторые интеллектуалы, теоретически близкие Альтюссеру (Ш. Беттельгейм и Р. Линар,), левые диссиденты из Восточной Европы: Л. Плющ (СССР), Дж. Пеликан (Чехословакия), И. Месарош (Венгрия), Э. Балука (Польша), К. Франки (Куба).

Важность этого события заключалась в том, что впервые левые Запада вступили в диалог с левыми Востока (не с «официальными», партийными левыми, а с «прогрессивными» оппозиционерами), чтобы поставить под вопрос «реально существующий социализм» [1].

Я ограничусь кратким рассуждением о ситуации, в которой мы находимся [2]. Поскольку интерес, который мы проявляем к изгнанникам с Востока, основан не только на необходимости информации или простой манифестации солидарности. То, что происходит в восточных странах, напрямую включает нас. Это касается и нас самих. Всё, что происходит в восточных странах, напрямую влияет на наши взгляды, наши цели борьбы, нашу теорию и нашу практику. 

Я заранее прошу прощения, что изложу всё в течение нескольких минут, грубо и схематично – без необходимых нюансов. Но с некоторых пор среди нас начали говорить о кризисе марксизма. В своей вступительной речи это выражение использовала Россана Россанда. В истории социальной борьбы есть фразы, которые носят такой сомнительный характер, что ты не решаешься их произносить. В течение последних ста лет выражение «кризис марксизма» использовалось противниками рабочего движения в их собственных целях, чтобы объявить о его несостоятельности и смерти. Они эксплуатировали трудности, противоречия и провалы рабочего движения ради классовой борьбы буржуазии. Сегодня они используют ужасы советских лагерей и их последствия против марксизма. Запугивание также является частью классовой борьбы. 

Мы бросаем вызов этому запугиванию, беря на вооружение фразу «кризис марксизма», но совершенно в другом смысле, отличающемся от краха и смерти. У нас нет причин бояться этого термина. Марксизм переживал и другие периоды кризиса – например, тот, который привёл к появлению «Священного единения» [3] и «краху» Второго интернационала. Марксизм пережил это. Мы не должны бояться использовать это выражение: да, по многим признакам марксизм сегодня находится в кризисе, и этот кризис открыт – т. е. видим для всех, включая наших противников. Они делают всё возможное, чтобы воспользоваться этой ситуацией, но мы привыкли к таким диверсиям. Что касается нас, то мы не просто видим кризис: мы живём в нём, и уже давно. Открытый кризис позволяет не только смотреть на себя, но, возможно, впервые позволяет взглянуть внутрь себя (курсив наш – С. Л. и Д. Ж.). 

Что следует понимать под кризисом марксизма? Явление исторического и мирового масштаба, которое касается трудностей, противоречий и тупиков, в которых обнаруживают себя революционные организации классовой борьбы, основанные на марксистской традиции. Затронуто было не только международное коммунистическое движение, не только были разрушены его старые формы организации, но сама его история была поставлена под вопрос вместе с его традиционными стратегиями и практиками. Парадоксально, но в момент самого серьёзного кризиса, переживаемого когда-либо империализмом, по мере развития беспрецедентной рабочей и народной борьбы коммунистические партии пошли своим собственным путём в состоянии разобщённости. Тот факт, что противоречие стратегий и практик отражается на самой марксистской теории, является лишь второстепенным аспектом этого глубокого кризиса. 

Что-то «сломавшееся»

На самом непосредственном, ощутимом уровне этот кризис выражается в размышлениях, подобных тем, что вчера высказали рабочие товарищи из Монтефиори [4]. Они сказали: для многих из нас что-то «сломалось» в истории рабочего движения между его прошлым и настоящим. И этот «разрыв» ставит вопрос о будущем. По крайней мере, в непосредственном сознании, а возможно, и за его пределами, сегодня уже невозможно, как раньше, «соединить воедино» Октябрь 1917 года, огромную мировую роль советской революции и Сталинград, с одной стороны, и ужасы сталинского режима вместе с репрессивной системой Брежнева — с другой. И те же самые товарищи говорили: если прошлое и настоящее больше нельзя увязать между собой, значит, для масс больше не существует «реализованного идеала» или по-настоящему живого ориентира для социализма. Нам говорят, что восточные страны — социалистические: но для нас, во всяком случае, социализм — это нечто иное.

Видимо, этот простой факт не мог остаться незамеченным, раз он вызвал потрясение после XX съезда и был зафиксирован в многочисленных заявлениях западных коммунистических лидеров на тему: «Не существует единой модели социализма», «Мы отвергаем саму идею модели». Эти заявления констатируют факт, но такая констатация не является достаточным ответом на вопрос, волнующий массы. Потому что нельзя по-настоящему осмыслить нынешнюю ситуацию, ограничившись заявлением о том, что существует «несколько путей к социализму». В конечном счёте, в самом деле нельзя избежать другого вопроса: кто может гарантировать, что «социализм других путей» не приведет к тем же результатам, что и «реальный социализм»? А этот вопрос, в свою очередь, зависит от другого: почему и как советский социализм привел к Сталину и нынешнему режиму?

Однако на этот последний, ключевой вопрос не было получено реального ответа.

Переживаемый нами кризис усугубляется этим молчанием. Мало того, что нечто «сломалось» в истории коммунистического движения, мало того, что СССР перешел от Ленина к Сталину и Брежневу, — коммунистические партии, эти организации классовой борьбы, провозглашающие свою приверженность Марксу, так и не дали по-настоящему объяснений этой драматической истории. И это — через двадцать лет после XX съезда! Они не захотели или не смогли этого сделать. А за их политическими колебаниями, за этими жалкими формулировками, которые мы слишком хорошо знаем («культ личности», «нарушение социалистической законности», «отсталость России» – не говоря уже о годами повторяемом обещании: «В СССР есть всё необходимое для социалистической демократии, нужно лишь немного подождать») появляется что-то более серьёзное: крайняя сложность (все, кто всерьёз над этим работает, знают об этом) и, возможно, даже – при нынешнем уровне наших теоретических знаний – почти невозможность дать по-настоящему удовлетворительное марксистское объяснение истории, которая, однако, вершилась во имя марксизма…

Если эта трудность не является воображаемой, она указывает на то, что мы находимся в ситуации, вскрывающей ограниченность марксистской теории, а за этими пределами — критические проблемы.

 Я считаю, необходимо зайти так далеко, чтобы сказать: кризис марксизма не обходит стороной марксистскую теорию, он происходит не где-то вовне ­– в сфере истории с её случайностями, непредвиденными событиями и драмами. Как марксисты, мы не можем удовлетвориться представлением, будто марксистская теория существует где-то в чистом виде, не будучи вовлечённой и не подвергнутой испытаниями борьбы и историческими результатами, где она выступает в качестве руководства к действию. Было бы формой идеализма, неоднократно разоблачаемого Марксом, считать, что марксистская теория как таковая ответственна за историю, творившуюся от её имени: ведь не «идеи», даже марксистские, «делают историю», равно как и не «самосознание» (называть себя марксистом) определяет человека или организацию. Но столь же идеалистично было бы полагать, будто марксистская теория не вовлечена и не скомпрометирована испытаниями истории, где действия организаций классовой борьбы, вдохновляющихся марксизмом или провозглашающих себя марксистскими, играли важную или решающую роль. Марксисту достаточно серьёзно воспринять тезис о главенстве практики над теорией, чтобы признать: марксистская теория действительно вовлечена в политическую практику, которую она вдохновляет или которая апеллирует к ней — как в своих стратегических и организационных измерениях, так и в целях и средствах. Формы и последствия этого вовлечения неизбежно отражаются на теории, вызывая или выявляя конфликты, изменения курса, расхождения, отклонения: сами по себе эти формы и последствия имеют теоретическое значение. Именно в этом смысле ещё восемь лет назад Ф. Клаудин говорил о «теоретическом кризисе», анализируя кризис международного коммунистического движения, а Трентин [5] некоторое время назад упомянул организационные вопросы (отношения партии и профсоюзов) как вопросы, имеющие теоретический смысл и значение.

Именно в этом, глубоко политическом смысле, мне кажется необходимым сегодня говорить о теоретическом кризисе в марксизме, уточняя, как именно он затрагивает то, что называют собственно марксистской теорией. Слишком очевидно, что мы не можем избежать последствий всего этого конфликтного прошлого, которое нынешняя ситуация глубоко пересматривает: подрывает догмы, унаследованные от II и III Интернационалов. Совершенно ясно, что мы не можем избежать потрясений, вызванных кризисом международного коммунистического движения, является ли он открытым (китайско-советский раскол) или скрытым между западными партиями и СССР после оккупации Чехословакии. Мы также не можем избежать ни вопросов, поставленных торжественным или молчаливым отказом от таких важных принципов как «диктатура пролетариата» [6] без каких-либо видимых теоретических или политических причин, ни вопросов, возникающих в связи с неопределёнными перспективами борьбы. Явные политические тупики, разнообразие стратегий, их противоречия, путаница в языках и ссылках имеют очевидное теоретическое значение, влияющее на саму марксистскую теорию. Эта ситуация ставит перед марксистской теорией ряд вопросов не только о текущей исторической ситуации, но и о ней самой. 

Три реакции на кризис марксизма

В этих условиях, если оставить в стороне эксплуатацию, которой пользуются наши противники, можно очень схематично наблюдать три способа реагирования на кризис марксизма. 

1. Первый, свойственный некоторым коммунистическим партиям, – это закрывать глаза, чтобы не видеть и молчать: несмотря на всеобщее недовольство, с которым марксизм сталкивается в массах и молодёжи восточных стран, он продолжает оставаться официальной теорией и идеологией. Формально с марксизмом всё в порядке: это его враги говорят о кризисе. Одни партии осуществляют жертву ради общего блага: прагматично дистанцируются от спорных вопросов, другие отказываются от «неудобных» формулировок, но сохраняют видимость: кризис не называется по имени.

2. Второй заключается в том, чтобы впитать шок кризиса, прожить и прочувствовать его, ища основания для надежды в силе рабочего и народного движения. Никто из нас не может избежать этой реакции, которой сопутствует множество вопросов и сомнений. Но мы не можем жить, имея минимум перспектив и мыслей об историческом явлении такой огромной важности: сила рабочего движения действительно есть, но сама по себе она не может вместить необходимого объяснения, перспективы и дистанции. 

3. Третий тип реагирования на кризис – сделать достаточный исторический, теоретический и политический шаг назад, чтобы попытаться раскрыть, пусть и непростой, его характер, значение и масштабы. Если нам это удастся, тогда мы сможем изменить свой язык, и, выходя из долгой истории, мы сможем сказать не «марксизм находится в кризисе», а: «Наконец-то разразился кризис марксизма! Наконец-то он стал заметен и мы начинаем видеть его элементы воочию! Наконец что-то жизненно важное, живое может быть освобождено этим кризисом и в этом кризисе!»

В этом нет ни парадокса, ни произвольного желания перевернуть карты на столе. Говоря «наконец-то», я хочу указать на точку, которая на наш взгляд кажется крайне важной: кризис марксизма – это явление не недавнее, он не относится к последним годам и даже не относится к кризису международного коммунистического движения, открыто начатому китайско-советским расколом и усугублённому разногласиями западных коммунистических партий с КПСС, он даже не начался с ХХ съезда. Если он и начал появляться в публичном сознании после кризиса международного коммунистического движения, то кризис марксизма на самом деле гораздо старше него. 

Заблокированный кризис

Если переживаемый нами кризис разразился, если он стал видимым, то лишь в результате длительного процесса, в течение которого он тлел в формах, препятствовавших его взрыву. Не пытаясь углубляться в прошлое в поисках его первых проявлений или предпосылок, можно сказать, что — в самом схематичном виде — для нас кризис марксизма сформировался в 1930-х годах. И в тот самый момент, когда он зарождался, он же и был подавлен. Именно в 1930-е годы марксизм, прежде живший даже своими противоречиями, оказался заморожен и закреплён в жёстких «теоретических» формулах, в определённую линию и политическую практику, навязанную рабочим организациям историческим руководством сталинизма. Решая «проблемы» марксизма (а они у марксизма всегда были) по-своему, Сталин навязал такие решения, которые фактически законсервировали кризис, вызванный или усугублённый ими. Насильственно искажая саму суть марксизма с его открытостью и внутренними противоречиями, Сталин спровоцировал глубокий кризис в марксизме, но теми же методами он заблокировал его, предотвратив возникновение.

Ситуация, в которой мы живём, имеет одно преимущество: после долгой трагической истории, накопившей опыт и испытания, этот долго сдерживаемый кризис наконец разразился — и при таких условиях, что вынуждает прозреть и [может] дать марксизму новую жизнь. Да и ясное усмотрение этого кризиса не гарантирует грядущего возрождения. Потому было бы ошибочно связывать разразившийся кризис марксизма исключительно с драматической историей, приведшей к XX съезду и кризису международного коммунистического движения. Чтобы понять условия, в которых кризис «разразился» и стал явным, нужно видеть и другую сторону медали: не только то, что разрушается, но и то, что созидается — мощь беспрецедентного рабочего и народного массового движения, обладающего новыми силами и потенциалом. Именно оно пробило брешь в нашей замкнутой истории — своими неоднократными попытками (народные фронты, Сопротивление), а значит, и поражениями, но также победами (Алжир, Вьетнам) и смелостью мая 1968 года во Франции, Чехословакии и во всём мире — и в конечном итоге поколебало систему блокировки, дав марксизму в кризисе реальный шанс на освобождение.

Однако эти первые признаки освобождения служат и предостережением. Мы не можем удовлетвориться простым возвратом к прежним позициям, которые якобы были лишь искажены или преданы. Переживаемый нами кризис содержит новые требования: он вынуждает нас изменить что-то в наших отношений с марксизмом, а следовательно, и изменить сам марксизм.

Мы на самом деле не можем согласиться с тем, что всё решается просто путём упоминания роли Сталина. Мы не можем рассматривать нашу историческую, политическую и даже теоретическую традицию как чистое наследие, которое извращено человеком по фамилии Сталин или историческим периодом, в котором он господствовал – и поэтому было бы достаточно вернуться к утерянной «чистоте». Во время этого долгого испытания, когда мы, своими разными путями, «в шестидесятые годы» возвращались «к истокам», когда мы читали или перечитывали Маркса, Ленина, Грамши, чтобы найти в них живой марксизм, который подавляли сталинские формулы и практики, нам всем пришлось, каждому по-своему, учитывая наши различия, признать очевидное. Эта очевидность заключается в том, что наша теоретическая традиция не «чистая», а противоречивая, что, вопреки поспешному заявлению Ленина, марксизм не является «блоком стали», но он содержит трудности, противоречия и пробелы, которые также сыграли свою роль в этом длительном кризисе, как они сыграли свою роль во время Второго интернационала и даже в начале Третьего интернационала, когда Ленин ещё был жив. 

Противоречия в марксизме

Вот почему меня искушает сказать: сегодня мы сталкиваемся с необходимостью внимательно пересмотреть определённую идею, которую мы сами в истории и борьбе, о Марксе, Ленине, Грамши и Мао, идею, очевидно, коренящуюся в выдвигаемых требованиях идеологического единства наших партий, идея, от которой, несмотря на наши критические усилия, мы слишком долго зависели и за которую мы всё ещё цепляемся. Наши авторы предоставили нам беспрецедентный и бесценный набор теоретических взглядов и выводов, но давайте вспомним ясную фразу Ленина: «Маркс дал нам только краеугольные камни». То, что дали нам классики, является не единым и законченным целым, а набором работ, включающих ряд основательных теоретических принципов наряду с трудностями, противоречиями и пробелами. В этом нет ничего удивительного. Если они дали нам зачатки теории условий и форм классовой борьбы в капиталистических обществах, то было бы абсурдно считать, что эта теория могла родиться в «чистом» и законченном виде. Впрочем, что может означать для материалиста «чистая и всеобъемлющая теория»? И, более того, как понимать, что теория условий и форм классовой борьбы, которая осуждала господствующую идеологию и её влияние, могла с первых моментов полностью избежать самой этой идеологии, никоим образом не быть отмеченной ею, включая даже попытки порвать с ней? Как представить, что в своей политической и идеологической истории эта теория могла избежать любой ответной реакции, любого заражения этой же господствующей идеологией? Разрыв с этой идеологией является борьбой, которая никогда не заканчивается, – это знание, за которое мы заплатили достаточно дорого, чтобы усвоить его. И поскольку находятся неопубликованные статьи и заметки для лекций классических авторов, подтверждая определённое мнение о них, давайте будет достаточно честными, чтобы признать, что эти люди, двигавшиеся на неизведанную территорию, каковы бы ни были их личные качества, были простыми людьми: они исследовали и находили, но также и колебались, были подвержены оплошностям, постоянной необходимости корректировки и ошибкам, свойственным всякому исследованию. Никого не удивит, что их работы несут на себе отпечатки идей их «времени» и сопряжено с трудностями, противоречиями и пробелами. 

Сегодня крайне важно осознать эти трудности, противоречия и пробелы, признать их и полностью принять с ясным пониманием для того, чтобы как вывести из них возможные последствия, пролить свет на отдельные аспекты переживаемого кризиса, так и для осмысления исторического шанса, который он нам предоставляет – если мы сумеем исправить положение. Ведь некоторые из этих трудностей касаются как раз жизненно вопросов нынешнего кризиса.

Чтобы меня поняли, я схематично приведу несколько примеров.

Эксплуатация, государство и классовая борьба

У самого Маркса, я имею в виду в «Капитале», мы начинаем достаточно ясно осознавать, что теоретическое единство, навязанное порядком изложения, во многом фиктивно. Я говорю не только о том, что Маркс счёл необходимым начать («во всякой науке начало трудно»!) с товара, а значит, с стоимости (что порождает множество проблем), но и о последствиях такого начала и навязанного «Капиталу» единства мысли, которое явно соответствовало определённому представлению Маркса о том, какой должна быть теория, чтобы быть истинной. Вот один из наиболее важных эффектов этого подхода, касающийся прибавочной стоимости. Читая I раздел I тома «Капитала», мы сталкиваемся с теоретическим изложением прибавочной стоимости: это арифметическое представление, где прибавочная стоимость понимается как разница (в стоимости) между стоимостью, создаваемой рабочей силой, и стоимостью товаров, необходимых для воспроизводства той же рабочей силы (заработная плата). В этом арифметическом представлении рабочая сила выступает как чистый и обычный товар. Очевидно, что такое арифметичекое представление прибавочной стоимости соответствует принятому Марксом порядку изложения, а значит, зависит и от его «начальной точки», и от последующих различий (постоянный капитал, передающий часть своей стоимости, и переменный капитал, вложенный в рабочую силу). Даже если принять и это начало, и эти различия, то приходится констатировать, что такое представление о прибавочной стоимости, которое носит только арифметический характер и, таким образом, игнорирует и условия извлечения прибавочной стоимости (условия труда), и условия воспроизводства рабочей силы, что может привести к очень сильному искушению: можно принять такое (арифметическое) представление о прибавочной стоимости за «законченную» теорию эксплуатации и, следовательно, пренебречь условиями труда и воспроизводства. Маркс всё же упоминает об этих условиях, но в других главах, называемых «конкретными» или «историческими», поскольку они действительно находятся за пределами порядка изложения (главы о рабочем дне, о мануфактуре и крупной промышленности, о примитивном накоплении и т. д.). Что, естественно, ставит вопрос о предпосылках и концептах, связанных с этим «порядком изложения», которые могли вызвать определённые практические следствия. В самом деле, можно задаться вопросом, не стало ли недоразумение в отношении арифметического представления о прибавочной стоимости, принятого за «полную» теорию эксплуатации, в конечном итоге для истории марксистского рабочего движения теоретическим и политическим препятствием для точного понимания условий и форм эксплуатации и не внесла ли эта ограничительная концепция эксплуатация (как простого счёта) и рабочей силы (как простого товара) частичный вклад в классическое разделение задач в классовой борьбе между экономической борьбой и политической борьбой и, следовательно, к ограничительной концепции каждой теории борьбы, которая могла с определённого момента сдерживать – и которая, очевидно, сдерживает сегодня – расширение форм борьбы рабочего класса и народа. 

У Маркса есть и другие трудности и загадки. Например, загадка философии и особенно – диалектики, о которой Маркс не сказал ничего, кроме нескольких формул, слишком схематичных, чтобы их можно было принять буквально и слишком неопределённых, чтобы их можно было осмыслить. Речь идёт об соотношении диалектики у Маркса и диалектики у Гегеля. В очень абстрактных выражениях и со множеством философских ссылок на карту было поставлено многое: концепция необходимости в истории и её формах (Есть ли у истории смысл и цель? Неизбежен ли крах капитализма? И т. д.), то есть концепция классовой борьбы и революционных действий. Молчание Маркса и трудность воссоздания его философских позиций на основе его работ – с некоторыми исключениями (Ленин, Грамши) – открыли путь позитивизму и эволюционизму, формулировки которых были зафиксированы и заморожены на тридцать лет сталинской статьёй «О диалектическом и историческом материализме».

Другой пример: у Маркса и Ленина мы видим два существенных теоретических пробела: в отношении государства, с одной стороны, и в отношении организаций классовой борьбы, с другой. ­­­

Мы можем сказать: подлинной «марксистской теории» государства не существует. Не потому, что Маркс и Ленин обходили этот вопрос: он находится в сердце их политической мысли. Однако у наших авторов мы находим прежде всего — в форме соотнесения государства с классовой борьбой и классовым господством (решающие признаки, но не проанализированные) — неоднократное предупреждение о необходимости отвернуться от буржуазных концепций государства: следовательно, демаркация и дефиниция преимущественно негативные. О том, что существуют «типы государств», нам говорят Маркс и Ленин. Но в чём конкретно заключаются их различия? Как обеспечивается классовое господство в государстве, как функционирует государственный аппарат? Эти вопросы остались без анализа. До сих пор есть что-то трогательное в том, чтобы перечитывать лекцию Ленина о государстве, прочитанную 11 июля 1919 года в Свердловском университете. Ленин настаивает: это очень запутанный и сложный вопрос, который буржуазные идеологи окончательно запутали… Раз за разом Ленин уверяет: государство — это особый аппарат, особая машина, постоянно повторяя слово «особый», чтобы обозначить, что государство — не такая машина или аппарат, как другие, однако так и не удаётся объяснить, что же именно означает эта «особость» (равно как и сами термины «машина» или «аппарат»). Столь же трагично в этом свете перечитывать краткие тюремные формулы Грамши (Государство = принуждение + гегемония; = диктатура + гегемония; = сила + консенсус и т.д.), которые выражают не столько теорию государства, сколько категории, заимствованные как у «политической науки», так же как и у Ленина заимствован поиск политической линии для завоевания государственной власти рабочим классом. Трагизм Ленина и Грамши заключается в попытке преодолеть классическое негативное определение: но это происходит буквально на ощупь, без особого успеха.

Между тем, вопрос о государстве сегодня жизненно важен для рабочего и народного движения: жизненно важен для понимания истории и функционирования стран Востока, где государство не только не «угасает», но и приобретает всё большую силу благодаря своему слиянию с партией; жизненно важен для народных сил, которые придут к власти и начнут действовать в перспективе революционно-демократической трансформации государства с целью его отмирания.

Точно так же в марксистском наследии мы не находим подлинной теории организаций классовой борьбы, и прежде всего, политической партии и профсоюзов. Конечно, существуют политические, а следовательно, практические положения о партии и профсоюзах, определяющие их различие, цели и организационные принципы – но нет анализа, который позволил бы действительно понять их эффективное функционирование, то есть условия и вариации этого функционирования, а следовательно, и пределы, формы их потенциальной дисфункции. Задолго до Маркса рабочее движение создало свои организации борьбы. Оно частично заимствовало их у существовавших буржуазных организаций (включая, когда это требовалось, военную модель). Эти формы были изменены и преобразованы: у них есть своя история, и они переживают эту историю. Однако, и на Востоке, и на Западе мы сталкиваемся с серьёзной проблемой отношений между этими организациями и государством: на Востоке — с проблемой слияния этих организаций с государством; у нас — с проблемой риска такого слияния, ведь буржуазное государство не прекращает попыток интегрировать организации классовой борьбы в собственное функционирование, часто добиваясь успеха

Массовые инициативы

Но как раз эти два «пробела», эти два «слабых места» марксистской теории касаются решающих для нас вопросов. Какова природа государства, а именно — государства, существующего в наших современных империалистических обществах? Какова природа, каков реальный способ функционирования партий и профсоюзов? Как избежать риска вступления в игру буржуазного государства, слияния государства и партии? Как нам сейчас думать, чтобы запустить этот процесс, о необходимости «разрушения» буржуазного государства и готовить «отмирание» революционного государства? Как мы можем пересмотреть и изменить характер и функционирование организаций борьбы рабочего класса? Как изменить представление о том, что коммунистическая партия традиционно позиционирует себя либо как «партия рабочего класса», либо как «правящая партия», как тогда изменить свою идеологию, чтобы на практике было признано существование других партий, других движений? И, прежде всего, вопрос о вопросах настоящего и будущего, как установить с массовым движением отношения, которые, преодолевая различие между профсоюзами и партиями, обеспечат развитие народных инициатив, которое в большинстве случаев выходит за рамки разделения на экономическое и политическое и даже их «сложения»? Потому что мы видим, как всё больше и больше массовых народных движений зарождаются сами по себе, вне профсоюзов и партий и которые вносят или могут вносить в борьбу нечто незаменимое. Одним словом, как на самом деле удовлетворить требования и ожидания народных масс? В различных отрицательных или положительных, в углублённых или рельефных формах, объективно или субъективно перед нами встают одни и те же ключевые вопросы: о государстве, профсоюзах, партии, массовых движениях и инициативах. Однако в этих вопросах мы по большей части полагаемся на собственные силы.

Конечно, эти вопросы не новы. Марксисты, революционеры в прошлом пытались поставить их в критические периоды: они были забыты и сметены. Однако сегодня эти вопросы возникают и становятся актуальными в беспрецедентных масштабах, и поскольку они становятся актуальными в масштабах масс, на практике (как мы видим в Италии, Испании и других странах), от них уже нельзя уйти. Мы можем сказать: без массового движения и их инициатив мы не смогли бы сегодня открыто ставить те вопросы, которые благодаря этому движению и инициативам стали актуальными политическими вопросами, – точно так же, как без взорвавшегося кризиса марксизма мы не могли бы ставить их так свободно и ясно. 

Новое преобразование

Конечно, ничего нельзя выиграть заранее, и ничто не будет сделано в одночасье. «Блокирование» кризиса марксизма может под более или менее «обнадёживающими» предлогами продолжаться ещё долгое время в той или иной партии, в том или ином профсоюзе. Суть не в том, что несколько интеллектуалов, приехавших с Востока или Запада, поднимают крик тревоги, который может прозвучать в пустыне. Суть в том, что, даже если оно разделено, даже если оно кажется здесь или там временно зашедшим в тупик, никогда рабочее и народное движение не было таким сильным, никогда оно не было настолько богатым на ресурсы и инициативы. Главное, чтобы рабочее и народное движение начало на практике, даже ценой сомнений и испытаний, осознавать масштабы кризиса международного коммунистического движения и кризиса марксизма: я говорю о серьёзности его рисков как об исторической удаче, которую он представляет. Марксизм пережил в своей истории долгую череду кризисов и преобразования. Достаточно подумать о преобразовании марксизма, последовавшим за распадом Второго интернациола и появлением «Священного единения». В условиях нынешнего кризиса мы стоим перед новой трансформацией, которая уже назревает в борьбе масс. Она может обновить марксизм, придать новую силу его теории, изменить его идеологию, его организацию и практику, чтобы открыть подлинное будущее социального, политического и культурного освобождения рабочего класса и всех трудящихся. 

Никто не будет утверждать, что задача не является чрезвычайно сложной: главное, что она, несмотря на все трудности, осуществима. 

Альтюссермарксизм