Эссе Александры Ильиной о любви и монстрах — о христианстве, невозможном без платонизма, о Платоне, связавшем любовь со знанием, и чудовищах Бибихина.
«Среди всех этих мертвых слов я — Иоанн Богослов».
вместо эпиграфа
I
Иоанн Богослов сказал: «Бог есть любовь». Единственный из всех апостолов так сказал.
Апостол Петр был распят на кресте вниз головой, о нём — карта Повешенного. Апостол Иаков умер от меча. Апостол Варфоломей продолжал свою проповедь, пока его распинали, потом его обезглавили. Апостола Матфея сожгли заживо. Апостола Иакова побили камнями, Фому закололи, Симона Зилота распилили пилой. Апостолы Андрей, Филипп и Фаддей были распяты.
Иуда поцеловал Христа — «Иуда! целованием ли предаёшь Сына Человеческого?» — и, не выдержав тяжести своего поступка, повесился.
Иоанн Богослов, считается, был возлюбленным учеником Христа. Единственным, кто умер естественной смертью. Его не взял яд, не взял огонь, не взяла морская глубина. Единственный, кто в своем Евангелии прошел мимо поцелуя Иуды.
Фридрих Ницше в «Сумерках идолов» воспроизводит такой диалог между первым, как считается, философом и «сведущим в физиогномике иностранцем». Афинский гость сказал Сократу в лицо, что он — «monstrum». И Сократ ответил на это: «Вы хорошо узнали меня!»
Иоанн Богослов лучше прочих угадал две божественные ипостаси. Любовь, Христа. И “монстра”, Бога-Отца. Христа он угадал в Евангелии и Посланиях, а Бога-Отца в Апокалипсисе. Если бы Бог действительно был «под влиянием Платона», как считал «какой-то весьма невежественный (по мнению Августина) и претенциозный муж», он мог сказать об Иоанне: «Ты хорошо узнал меня».
Иисус Христос есть любовь, потому что пострадал за наши грехи. Иоанн говорит: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Иисус не судит: «Иди и больше не греши».
Бог-Отец есть monstrum, в первоначальном смысле латинского глагола moneo (monere, monui, monitum). Предупреждать, советовать, наказывать, предсказывать. Вещь, которая вызывает страх, поражение и удивление. Он высший судья и последняя справедливость. Если, конечно, мы не принимаем апокатастасис.
«Ты хорошо узнал меня».
Это и есть любовь поэта. Угадывание. А Иоанн, определенно, поэт — единственный из всех авторов Нового завета. Отличается языком, отличается мыслью, отличается системой образов. Даже если принять положение тезис о богодухновенности, это не делает картину иной. Если он не угадывает, то ему открывают. Не зря последняя книга Нового завета называется апокалипсисом, “откровением”, “открытием”. Ему открывают прежде, прежде открывают ему.
Иоанн сказал: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Раз так, почему текст Нового завета был мало приятен вооруженному глазу грека? И лишь Иоанн, кажется, пытался внести в него любовь. Иоанн не сразу попал в канон. Он выделяется. Если не принимать во внимание тетраморф, Иоанна редко изображают. О нём реже пишут. Он не Павел и не Пётр.
Но чаще всего говорят. Про Лазаря, Фому Неверующего, превращение воды в вино, про красного дракона, деву, облаченную в солнце, число дьявола, бросок камня, про Бога, который есть любовь. Про Иоанна не каждый вспомнит. Зато про Христа вспомнят.
Иоанн, как хороший поэт, поэт любви, обращает внимание не на себя, а на то, о чём пишет.
Он пишет о Христе, который страдал, переживая смерть своего друга, Лазаря. Когда Иисус смог прибыть в Вифанию, тело Лазаря уже разложилось. «Иисус прослезился». «Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет».
Комментаторы Нового завета старательно пытаются отлучить от груди Христа. Забрать его имя, ὁ μαθητὴς ὃν ἠγάπα ὁ Ἰησοῦς. Объяснить, что им был не Иоанн, а некий идеальный образ, символ. Monstrum. Это ведь ересь, не так ли, предполагать, что у Христа были какие-то человеческие страсти? Или это человеческое, слишком человеческое полагать, что любовь-избранничество всегда граничит со страстью, с пороком, с помыслом?
«Ты хорошо узнал меня».
Глубина чувств испокон веков казалась опасной. Так, Платон хочет лишить идеальное государство чувственности, то есть отобрать у него поэтов. Поэты, как известно, вызывают дурные страсти. Поэты мнят мнимости, то есть производят подобия подобий. Чувственность пугает, потому что с ней, кажется, трудно справиться. И просто оступиться. Иначе бы семь смертных грехов не были бы отражением семи человеческих чувств. Чревоугодие — чувство голода, зависть — чувство нужды, похоть — чувство желания, гнев — чувство ярости, уныние — чувство печали, гордыня — чувство гордости. Естественные чувства, которые, доведенные до предела, приводят к печальным последствиям.
Другие апостолы «рубят с плеча». Особенно Павел, самый легислативный апостол. Грешить — значит не просто действовать, а не суметь вовремя закрыть уста, очи и уши сердца.
«И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?» Апокалипсис — неверное обозначение. Dies irae. День гнева. Так называет Иоанн день Суда. Иоанн поэт, он не боится гнева. Иоанн не боится возлежать на груди Христа, зная, что не впадёт во грех. Потому что он уже убог. Он уже у Бога, возлег на персях его— ἦν ἀνακείμενος εἷς ἐκ τῶν μαθητῶν αὐτοῦ ἐν τῷ κόλπῳ τοῦ Ἰησοῦ ὃν ἠγάπα ὁ Ἰησοῦς.
Лучше всего День гнева изобразил Уильям Блейк. Потому что сделал это так, как сам Иоанн. Со всем зловещим буйством цветов, страстью, тревогой и болью. Дева, облаченная в солнце, сотканная из света, с орлиными крылами. Дракон, оплетающий её своим хвостом, желающий совратить, подчинить, извратить, исказить. Он не боится изобразить Красного дракона красивым. Он придаёт ему меру, вид и порядок. Возникает ощущение, что он — тварь Божья, что он ещё способен на спасение, что он — обратная сторона этих строк:
Grown old in Love from Seven till Seven times Seven
I oft have wish’d for Hell, for Ease from Heaven.
Томясь всю жизнь в ненависти, сброшенный архангелом Михаилом и сонмом ангелов на землю, он видит великую красоту. Неужто даже на мгновение не задумался бы он о том, как хотел бы вернуться в Рай, чтобы отдохнуть от Ада? Уильям Блейк венчает Рай и Ад, поэтически последний возвышая. Иоанн венчает Рай и Ад, потому что ясно понимает: «Бог есть любовь». Почему люди спасутся, а ангелы не спасутся? Неужели несущий свет, коего Бог создал сильнейшим, не любимый сын его?
Иоанн знает, сколько спасется. Он называет точное число. «И я слышал число запечатленных: запечатленных было сто сорок четыре тысячи из всех колен сынов Израилевых». Что понимают под ним? Абсолютную полноту, совершенное число. «Сто сорок четыре тысячи — слишком мало. Не будем воспринимать это буквально, иначе будет неудобно». Неудобно, конечно. Поле для иносказательности. Иноскажу, что Красный Дракон — тоже monstrum. Нет, здесь уже надо взять на итальянский манер. Il mostro.
«Ты хорошо узнал меня».
Il mostro. Так называли Ганнибала в Италии. «Ганнибал» в своей сущности — День гнева, Блейк, которого довели до предела. Украсили Ницше, «Гольдберг-вариациями» Баха, «Божественной комедией» Данте. Не уверен, что можно было выдумать картину более страшную. Вызывающую не банальный, тревожный ужас, испуг, а экзистенциальное переживание. Ощущение того, что Красный Дракон, Зверь из моря — они здесь, перед тобой. Наступил День гнева. А ты в этом гневе — Уильям Грэм.
Ты любишь, потому что Бог есть любовь. Ты жалеешь каждую жертву, зная при этом, что они получили «по заслугам». Откликнулись на порок. Ганнибал никогда не убивал просто так. У него был принцип: eat the rude. Судью-взяточника или политика, который позволил вырубить заповедный лес и закатать землю в бетон. Ганнибал — Противоречащий из Книги Иова. Забирает только то, что принадлежит ему, и искушает то, что может принадлежать.
Тебя он искусить не может. Но, увы, может заставить тебя любить. Или:
— Is Hannibal in love with me?
— Could he daily feel a stab of hunger for you and find nourishment at the very sight of you? Yes. But do you… ache for him?
Вопрос о любви к Сатане и любви Сатаны ещё более сложный, чем вопрос о любви вообще. Даже не теологически, а метафизически. Anatomical, metaphysical. Впрочем, мы отклонились от темы. Пора возвращаться к Иоанну.
«Ты хорошо узнал меня».
Иоанн сказал: «Любовь же состоит в том, чтобы мы поступали по заповедям Его. Это та заповедь, которую вы слышали от начала, чтобы поступали по ней». Все десять заповедей, кажется, совсем не касаются уст. Совсем не касаются чувств. Заповеди касаются мысли о Боге. Ещё — наших дел. Иоанн хорошо понял это, он лучше других узнал Христа. Поэтому когда апостолы приняли свою смерть, утвердив тем самым свою любовь большую, Иоанн остался один. Он потерял всех, кого любил, кроме своих учеников. Он был испытан и принял своё испытание. Он остался жить, потому что наш долг заключается в том, что никто другой не исполнит. Иоанн должен был написать Откровение, потому что только он мог.
Откровение — это конец. Это последняя точка в понимании Бога, финальный аккорд. Я бы сказал, что это точка, в которой крещендо достигает пика. Когда приносят семь светильников, светит семь звёзд, разверзаются семь дверей. Когда перед тобой возникает настоящий Иисус, «глава Его и волосы белы, как белая во́лна, как снег; и очи Его, как пламень огненный и ноги Его подобны халколивану, как раскаленные в печи, и голос Его, как шум вод многих». И когда видишь его, падаешь к ногам Его, как мёртвый. А он говорит тебе: «Не бойся».
Таким Иисус предстал перед возлюбленным своим учеником, потому что помнил, что Иоанн хорошо узнал его. Хорошо понял его.
В этом, в сущности, и есть любовь.
«Имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит церквам».
II
Бибихин в лекциях, посвященных Льву Толстому, пишет: «Принятая этимология для ненависть — негатив к старому навидеть, охотно смотреть, например, польск. nawidzieć, примерно то же в украинском, охотно смотреть». Из реконструкции этимологии Бибихин выводит следствие; для него ненависть становится неузнаванием себя в другом. Самоненависть, в таком случае, — это неузнавание себя в себе. Отсюда: любовь всегда связана со знанием, с называнием, со взглядом.
У Платона в «Симпозии»: любовь — это стремление родить в прекрасном. Как согласуется это определение и лестница восхождения к идее Прекрасного самого-по-себе? Мы переходим от одного красивого тела ко многим красивым телам; от красивых тел — к замечательной душе; от замечательной души — к красоте нравов и обычаев; так мы поднимаемся к наукам, а от них остается всего один шаг к идее. На каждой из ступеней лестницы возможно рождение в прекрасном, то есть получение плодов своего узнавания, которые могут быть выражены в новом теле, новом нраве, новом учении, новом слове; но не новой идее. Новых идей быть не может, поскольку мир эйдосов неизменен. Это та точка, где любовь сталкивается со своим пределом, где последней ступенью оказывается слово как отражение идеи.
То же мы видим в христианстве: «Бог есть любовь» и «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог». То же мы видим в философии, любви к мудрости, в конечном итоге — к слову. Философию нередко обвиняют в том, что в Средние века она была служанкой теологии, но это ложное обвинение. Слово просто узнало себя в Боге; и до сих пор человек не видит ничего предосудительного в том, чтобы любить «то, выше чего мы не можем себе представить». Отсюда: катафатическое богословие возможно, потому что Бог есть любовь.
Неузнавание в философии приводит отнюдь не к скептицизму; скептицизм — это любовь людей лунного света, которая отличается неспособностью к прямому воспроизводству. Не случайно, такие союзы клеймят за неестественность, хотя нет ничего необычного в том, чтобы не рождать. Даже строгая догматика не во всех случаях предполагает плодовитость, иначе бы каждый коммунист оказывался бы философом. Скептицизм, к тому же, предполагает не бесплодность, а инаковость плода; любовь людей лунного света — это слово об истине, которую нельзя узнать, но с ней можно сделать что-то иное, взрастить и взлелеять. Платонизм скептиков — это дитя, в раннем возрасте попавшее в монастырь и «прирученное» общиной монахов.
Ненависть — это софистика; первая, вторая, третья; позиция, в которой узнавание подменяется словоблудием. «Слово — его не жалко, оно ведь родное, а родных не бывает жалко». Софисты производят насилие над Словом; «И увидел ее Сихем, сын Еммора Евеянина, князя земли той, и взял ее, и спал с нею, и сделал ей насилие». Поэтому Платону чужда софистика, а Христу — слова фарисеев и книжников, которые только притворяются любящими, а не любят. Неузнавание тоже плодотворно, но если скептицизм предполагает инаковый способ продолжения, то софистика, пользуясь прямым, всегда рождает нелюбимого ребёнка. «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что не существуют». Славное дитя, но несчастное, потому что является отщепенцем, а не целью.
Сартр говорил в «Бытии и ничто», что самым пугающим началом любви является взгляд. Косвенным образом его цитирует Бибихин: «Отведение глаз, у животных, от взгляда человека толкуется как их страх перед человеком; отчасти верно, потому что глядение в глаза означало бы желание напасть, чего животные хотят редко в отношении и человека, и себе подобных: драка чаще превращается в церемонию, display. <…> Брачная церемония часто начинается дракой» и современный популярный мем («Как тебя ведать? Как ведать? Не надо меня ведать»). Возможность быть узнанным пугает, пугает и то, что ты останешься неузнанным — для других и самого себя. Предельная самоненависть потому — это образ вампира, который не видит себя в зеркале и вообще не имеет отражения. Предельное знание себя, которое переход в незнание — это образ Нарцисса, что постоянно на себя смотрит.
Влюбленность, таким образом, первичный акт узнавания себя в другом. Влюбленность сладостна и болезненна одновременно; сладостна, потому что позволяет увидеть в другом себя. Болезненна, потому что связана с узнаванием другого. Она болезненна так же, как “холостые” попытки решить математическую задачу. Ты стремишься произвести дитя, но ещё не можешь. Влюбленность нервная, дёрганная, в противоположность любви, которая спокойна и связана с самоутверждением. «Ты хорошо узнал меня».
Иероним писал, что Иоанн Богослов был выше прочих апостолов, потому что был девственником. Смирение привело его к тому, что у него не было ни первого, ни второго земного брака; только вечный брак с Христом. В Средние века это получило объяснение в миниатюре «Призвание святого Иоанна». На нем изображены две сцены: Христос уговаривает ученика Иоанна оставить свою невесту и следовать за ним; Иоанн кладет голову на грудь Иисуса. Латинский текст миниатюры поясняет: «Встань, оставь грудь невесты твоей и возляг на грудь Господа Иисуса». Не знай невесты своей, но знай Христа.
Ранние христиане были хорошими психологами, но без Платона им было не обойтись. Потому что Платон первый сказал, что любовь — это знание; он первый определил, что такое любовь. Неизвестное через неизвестное, можно сказать, но даже так это — неизвестное с некоторым прибавлением, неизвестное +1. Платон с его трезвым взглядом на вещи знал, какова человеческая природа; он понимал, что перед тем как подняться до любви к Прекрасному, необходимо пройти ряд промежуточных стадий — с возможными откатами на ступень ниже. Платон не пишет об этом в «Симпозии», но намекает в «Государстве», когда рассказывает про воспитание воинов и правителей. Называя возраст, когда человек становится философом.
Абсурдно было бы считать, что юный ум способен остановиться на чем-то одном. Только приличия, культура, христианство, в конце концов, сделало это порядком нормы. Однако христианство, доведенное до своего предела, трансгуманистично. Оно требует от человека того, чем он не является. Поэтому Розанову так не нравится Новый Завет: он несет за собой только ту любовь, которая приводит к вечности, любовь-смерть. Ты узнал и сразу умер; и был таков. Но человек живущий не таков; он скользит взглядом по взглядам, он останавливается, он всматривается. В худших случаях он ненавидит. Человек может быть философом, софистом, скептиком одновременно.
Конечно, нас разочаровывает кончающаяся любовь, поэтому заменить её единственной вечной любовью-смертью хочется — так поступают самоубийцы вроде Вертера. Что больнее — полюбить один раз и умереть или полюбить и оказаться покинутым? Очевидно, второе, потому что в первом случае ты просто не ощущаешь боли потери. Во втором же ты сталкиваешься с неузнаванием, с ненавистью. Или, что хуже, с отсутствием взгляда. «Ты больше не восхищаешь меня» — это синоним «я больше тебя не знаю». Я не могу тебя увидеть, ничто не напоминает мне тебя, ничто не напоминает мне себя в тебе. Месяцы сложных расчётов сожжены или выброшены за ненадобностью. Возникает чувство оскопления — телесного ли, интеллектуального ли.
Интересно, что происходит в момент расставания. Кажется, что это — точка бифуркации в познании, когда знать так, видеть так уже не получится. Платон в «Пармениде»: тождественное не равнозначно подобному. Душа подобна единому, а не тождественна. Любовь, подобная прошлой любви, оказывает целительное значение. Переживание подобного, не оканчивающееся кризисом, — вот и весь психоанализ. Что делает психоанализ? Вырезает катаракту? Или вставляет линзы, меняющие угол зрения? Любая терапия действует по ситуации, но по сути своей одинакова; она связана с изменением способа мыслить и, как следствие, с изменением способа знать. Стоицизм, который создал основу для когнитивно-поведенческой терапии Бека, психоанализ, гештальт-терапия, аналитическая психология, телесная терапия, нейропсихология и нейрохирургия: «Мы предоставим вам новые глаза почище, новый мозг помягче».
Так почему же христианство не обошлось бы без платонизма? Почему «весьма невежественный и претенциозный муж» сказал, что Бог был под влиянием Платона? Потому что, с одной стороны, он объяснил, в чём смысл духовного и инакового порождений. С другой стороны, ограничил предел рождаемости, утвердив самотождественность эйдосов. С третьей стороны, он помнил про телесное порождение как норму, отсюда — даже блудницы спасутся. «Иди и больше не греши».
Августин в толковании на первое послание Иоанна пишет знаменитые строки: «Dilige, et quod vis fac: sive taceas, dilectione taceas; sive clames, dilectione clames; sive emendes, dilectione emendes; sive parcas, dilectione parcas <Люби и делай, что хочешь: хочешь безмолвствовать? Безмолвствуй в любви. Хочешь восклицать, восклицай с любовью. Исправлять заблуждения? Исправляй полюбовно. Хочешь простить? Прости от любви>». Любите, мол, и делайте, что хотите. Навидьте и поступайте только тогда, когда узнаете. Понятно, что Августин прячет за этими строками, — долженствование поступать «по Христу». Если вы любите, — если вы хорошо узнали Христа, — неверно вы не поступите. Бездумье взяло себе божий лозунг; получилась комедия абсурда: я люблю, поэтому сломаю, поэтому уничтожу, поэтому ударю (бьет — значит любит, значит лечит). В бездумье лозунг «Любите и делайте, что хотите» превращается в «Я дерусь, потому что дерусь». Но это лишь неизвестное +0, а мы уже выяснили, что любовь — это неизвестное +1.
Любовь, как и знание, имеет границы. Легислативный Павел делает границы слишком чёткими: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Но у Павла имеется основание для непротиворечивого выведения — аксиома о существовании Бога. Где пролегают современные границы любви? Кажется, этот вопрос необходимо задать теоретикам познания.
Monstrum по-русски — это чудовище. Бибихин о чудовищах: «<…> в фильмах ужаса например, это чудовище тела, чаще чужого, но иногда и своего, часто используется, и почти всегда трактуется абсурдно неверно, как приоткрылась черная, злая, ненавистная натура этого создания, как если бы чудовищность любого тела не приоткроется; и этим человек загоняется в насилование себя, заставление себя не видеть в некоторых телах, во что бы то ни стало, чудовища, а глаза видят. Другой невыносим. Извинением только кажется красота; не все красивы, и самые красивые имеют аспект чудовища». Наполеон в «Войне и мире» — корсиканское чудовище. Бог-Отец, как было сказано, тоже monstrum —
так возможно апофатическое богословие.
III
Вернемся к Лектеру. Он, как было сказано выше, чудовищен. Бибихин далее: «Чудовище шокирует, но к нему можно идти, если в нем видишь, узнаешь себя». В Ганнибале мы способны узнать себя, хотя он шокирует. Он шокирует, прежде всего, своими способами решения поставленных этических задач. Тех, кого бы мы посадили в тюрьму или словесно прокляли, он убивает и ест, попутно сообщая нам кое-что якобы о Боге-Отце:
— God’s terrific. He dropped a church roof on thirty-four of his worshippers last Wednesday night in Texas while they sang at him.
— Did God feel good about that?
— He felt powerful.
Как в случае с Ганнибалом, так и в случае с Богом-Отцом мы удивляемся несправедливости наказания. Отсюда вырастает вопрос теодицеи, проблема доказательства всеблагости Бога. Неужели Господь ненавидит своё создание, неужели он его не видит? Или, как в рассказе об Аврааме, беседовавшим с Богом о наказании Содома и Гоморры: «И подошёл Авраам и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нём? <…> Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу всё место сие». Как мы помним, минимум, на котором останавливаются Авраам и Господь — это десять праведников; десять, а не один.
Так из Книги Бытия вырастает Книга Иова, в которой причиной зла оказывается не Бог, а Противоречащий. Сатана не верит в то, что Иов, потеряв все блага, устоит в вере, поэтому искушает его. Тогда друзья Иова набрасываются на него, обличая в грехе, заставляя признать греховность своих деяний и помыслов; но это бесполезно: на Иове нет греха, есть только наказание (Пьер Абеляр: «Мы наследуем от Адама не вину, а наказание»). И глас с небес: «Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он?». Господь сотворил себе Левиафана, чтобы играть (или ругаться) с ним. Способен ли на это Иов? Нет. Только открыв тайну любви, человек станет подобен Господу, и Бог — если он есть — должен будет не выдержать подобного богохульства (вот она, пресловутая хула на Святого Духа). Для того, чтобы быть подобным Противоречащему, необходимо открыть тайну ненависти; это гораздо проще. Ганнибал показывает, как это сделать: «He felt powerful». Эти слова сказаны Ганнибалом не о Боге, а о себе. В их с Уильямом Грэмом диалоге Господь оказывается третьим лишним.
Что же такое ménage à trois?
Это попытка видеть нескольких, а не одного. Вот, в чем мы отличаемся от Бога; он, будучи любовью, видит всех, знает всё. Поэтому ему нет необходимости чувствовать себя сильным, он и есть сильный, обладает полным знанием обо всем. Человека обычно раздражает ménage à trois, даже дружба втроем, а измену он зачастую оказывается не в силах простить (самый популярный совет среди психологов: никогда не прощайте измен). Что же это такое? Неужели ненависть к собственной природе? Неужели признание в том, что человек не способен знать полностью, охватить даже одного? Зачем же тогда ему два? Зачем человеку, решающему двенадцатую проблему Гильберта, легкий флирт с основами генетики?
Еще раз: почему христианство нуждается в Платоне? Потому что он показал, каково это — вовремя останавливаться в рассуждении. Внимательный читатель заметит, что зачастую поставленные в диалогах вопросы остаются нерешенными, хотя Платон и пытается предложить что-то вроде «наиболее вероятной гипотезы». Наиболее вероятная гипотеза — это законный брак. Поэтому Господь всегда жених, а душа всегда невеста. Может ли душа позволить себе больше одной наиболее вероятной гипотезы? Нет, иначе столкнется с неразрешимым противоречием. Может ли это себе позволить Господь? Да, точно также как сотворить камень, который не сможет поднять (в этом заключается наиболее вероятная гипотеза о сущности Бога). Фауст имел четырёх возлюбленных:
«Я богословьем овладел,
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всем
Был и остался дураком.
В магистрах, в докторах хожу
И за нос десять лет вожу
Учеников, как буквоед,
Толкуя так и сяк предмет.
Но знанья это дать не может,
И этот вывод мне сердце гложет,
Хотя я разумнее многих хватов,
Врачей, попов и адвокатов <…>»
и так ни разу не разродился. Почему? Ответ кроется в конце цитируемой строфы; he felt powerful. Но в тот единственный раз, когда он дал слабину, Фауст произвел потомство, дитя Маргариты.
Поэтому стоит ещё раз вернуться к Иоанну. Любовь — это движение, но куда? Это прогресс, регресс, вознесение? Кажется, что это движение умаления. Любовь не может возникнуть там, где стоят (когда feel powerful). Или, как в Евангелии от Марка: «Тогда подошли к Нему сыновья Зеведеевы Иаков и Иоанн и сказали: Учитель! мы желаем, чтобы Ты сделал нам, о чем попросим. Он сказал им: что хотите, чтобы Я сделал вам? Они сказали Ему: дай нам сесть у Тебя, одному по правую сторону, а другому по левую в славе Твоей. <…> дать сесть у Меня по правую сторону и по левую — не от Меня зависит, но кому уготовано. <…> Иисус же, подозвав их, сказал им: вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть бо́льшим между вами, да будем вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом». На латыни глагол служить — ministro (ministrare, ministravi, ministratum), о чём часто забывают современные министры. Любовь возможна лишь там, где несут служение. Где есть не только ощущение, что мы открываем истину, но истина открывает нас. Любовь — это позволение музыке звучать через себя, а не скрупулезное чтение нот с поиском метафор и скрытых смыслов. Поэтому «Ты хорошо узнал меня» должно быть понято не только как активное действие, но и как пассивная возможность.
Иоанн стал любовью, потому что у него было желание и возможность знать, помноженное на разрешение. Говоришь: «Нет ничего более жалкого, чем покинутый любовник, молящий о крохах былого тепла». Перевожу: «Нет ничего более жалкого, чем математик, доказывающий непротиворечивость аксиом арифметики». Значит, можно умалиться и до такой степени, если следствием этого станет идея. Негоже только просить Господа о справедливости; ни один Отец Церкви, сообразуясь с книгой Иова, этого не одобрит. Однако можно просить Господа о помощи, что и делает Иоанн.
Итак, Иоанн Богослов сказал: «Бог есть любовь». Единственный из всех апостолов так сказал.
Значит, надо любить — любить подобно ему; в этом-то и заключается наиболее вероятная гипотеза.
Данный текст написан по мотивам НИРа «Renovatio». Благодарю И.С. Вевюрко, А.М. Нечаева, Д.В. Бугая, Т.В. Наволоцкую и И.Е. Суркова за плодотворное обсуждение.