Глеб Богомолов рассказывает о том, как Вольтер, Руссо и Кант помогли родиться философскому пессимизму из духа Просвещения.
Эпоха Нового времени часто понимается как колыбель современной рациональности, выращенной Бэконом, Декартом, Локком, Лейбницем, Юмом, Спинозой и множеством других мыслителей, которым был не чужд свет разума. Границы эпохи условно находятся между XVI и XIX веком, включая движение Просвещения. Особый интерес представляют последние столетия, когда ценностный оптимизм просветителей сменяется меланхоличным настроением мыслителей XIX века, чья философия обретает все более тяжелое звучание.
Возникает немецкий пессимизм, ярко представленный Артуром Шопенгауэром, небезосновательно принявшим титул одного из самых мрачных философов. Датчанин Серён Кьеркегор критически переосмысляет Гегеля и рассуждает об ужасе человеческого существования. Он уже не претендует на громогласное завершение философии и не ищет абсолютной истины, но тонко и аккуратно ставит перед собой вопросы, чтобы неуверенно и даже болезненно отвечать на них. Завершение века крепко связано с именем Ницше, который в «Генеалогии морали» задаётся вопросом о причинах нашей ненависти к современному человеку. Он пишет о том, что в слове «человек» не осталось более той воли и силы, что приписывалась ему раньше, что «пресмыкающееся «человек» занимает авансцену и кишмя кишит на ней; что «ручной человек», неисцелимо посредственный и тщедушный, уже сноровился чувствовать себя целью и вершиной, смыслом истории, «высшим человеком», — что он не лишен даже некоторого права чувствовать себя таким образом относительно того избытка неудачливости, болезненности, усталости, изжитости, которым начинает нынче смердеть Европа».
Подобные рассуждения хорошо отражают ландшафт интеллектуальной мысли и тот культурный разрыв, который возник между Просветителями и философами XIX века. Причиной тому стала дискредитация разума, подозрение в том, что он не способен познать и изменить мир. Пафос Просвещения строился вокруг развития разума и общества, мысли о том, что беды мира возникают от невежества, от темноты незнания и, собственно, необходимости просвещения обыденного сознания. Завершением Просветительской мысли стала немецкая классическая философия, которая в лице Канта оказалась перевалочным пунктом к пессимизму. Другой точкой, в которой преломляется проект Просвещения, стоит признать и романтизм (особенно немецкий), который тоже довольно скоро открыл для себя меланхолично-пугающую сторону фантазии и иррационального начала мира. Но называть и саму эпоху Просвещения сугубо оптимистичным проектом всё же не самое благодатное занятие как минимум потому, что истоки проекта критики разума произрастают мрачными тенями из идей самих просветителей. Шопенгауэровская система во многом заимствует идеи Канта, а концепция вещи-в-себе незаменима для «Мира как воли и представления».
Вольтер и Руссо
Конечно, зачатки пессимизма возникают значительно раньше Нового времени. Его следы заметны в Древней Греции, гностической и христианской традиции. «Мир лежит во зле», и человек почти ничего не может с этим поделать. Один из Отцов латинской Церкви, Августин, рассуждая о соотношении свободы воли и благодати, в конце своей жизни окончательно сделает ставку на независящее от человека действие Божества, тем самым утвердив основания морали не в человеческой свободе и поступках, а в Боге. Это ведет к тому, что, например, вдовство или девство будут восприниматься не как человеческие заслуги, — скажем, как подвиг воздержания, — а как некий исходящий от Бога дар. Таким образом, человек оказывается не в состоянии заслужить себе прощение; на всё воля Божья, которая может привести грешника в состояние праведности (известный пример с обращением Павла на пути в Дамаск). Основанием для такого суждения стали антропологические представления Августина о первородном грехе; с его точки зрения, человек, начиная с рождения, грешен, а природа его искажена глупостью и слабостью. Таким образом, человек всегда оказывается несвободен – и как носитель порока, и как носитель благодати.
Позже Лютер, монах-августинец, примет эти основания и построит на них новую конфессию, назвав «sola gratia» («исключительно благодатью») основанием спасения, правда, переопределив при этом само понятие «благодати». Движение контр-реформации породит ещё одну форму жесткого августинианства – янсенизм, движение, основанное Янсением, автором огромного трактата «Augustinus». В Европе вспыхнет долгая борьба между сторонниками благодати, янсенистами, и сторонниками свободы воли, иезуитами. Эта борьба будет настолько ожесточенной, что вопросом о человеческой антропологии придется заняться Ватикану. И затронет он не только церковную власть: дворянство также примет живое участие в этой борьбе. Чего стоит только случай герцогини де Лонгвиль, фрондерки, которая после окончания гражданской войны во Франции стала ярой янсенисткой. Янсенистов рьяно поддерживал «универсальный гений» Паскаль, который своими «Письмами к провинциалу» высмеял иезуитов, тем самым, по сути, серьезно ограничив их влияние на французское общество.
Собственно, именно Паскаля можно признать предтечей пессимистической мысли после Нового времени. Несмотря на разные стили и жизненные обстоятельства, большинство известных философов XVII – начала XVIII века в той или иной степени оптимистичны, особенно в вопросе перспектив разумного человека (даже часто угрюмый Гоббс). Блез Паскаль в «Мыслях» напротив не упускает ни единого шанса напомнить человеку о трагедии и даже несуразности бытия «мыслящим тростником» (roseau pensant): тщетны претензии на значимость, бестолковы и коррумпированы социальные устроения, иллюзорны любовь, счастье и то, что многим мнится свободой, ну и, конечно, страдания и болезни – неизбежные и более того необходимые спутники каждого живого существа. При этом рафинированный и точный стиль Паскаля вовсе не стремится запугать читателя, скорее как расчетливый хирург он пытался отсечь ненужные и пустые надежды, по его мнению лишь усложняющие жизнь людям. Безусловно он обогатил идейное и образное содержание пессимизма, хотя бы по той причине, что не стал снабжать итоги трезвого ума каким-либо словесным подсластителем. В то же время признавать ли точной номинацию его идей как «пессимизм» (а не например «трагический реализм») – вопрос дискуссионный, в т.ч. и потому что сам термин возникнет минимум на сто лет позже «Мыслей» (1658-1662).
В полной мере пессимизм закрепляется в критическом осмыслении Просвещения. Но этот процесс связан не только с подозрениями в магистральных идеях опоры на разум. Предпосылки его лежали и за пределами интеллектуальных дискуссий. Если предки европейцев воспринимали катаклизмы, подобные чуме, божественным провидением и возлагали вину на себя и свои грехи, то лиссабонское землетрясение, которое в 1755 году унесло жизни около 100 тысяч человек, уже воспринималось как повод для критики религиозного оптимизма и даже аргумент против божественного существования. Бог, будучи всеблагим, не мог бы допустить такой трагедии. В дополнение к этому развитие эмпирических наук ослабило герменевтическую необходимость божественных объяснений, предложив альтернативу в виде научных описаний, исключающих божественную доброту. Вопросу о лиссабонском землетрясении посвящены докритические работы Канта, оно же упоминается в художественном тексте Вольтера «Кандид, или оптимизм», который вышел в 1759 году. За несколько лет до этого, под первым впечатлением от лиссабонского землетрясения, Вольтер, критикуя идею божественного блага, напишет следующие строки о природе человека в «Поэме о гибели Лиссабона»:
«Он гнётся, он скорбит; он проклят от рожденья; Природа — царство зла, обитель разрушенья».
Вольтер и Руссо представляют словно бы два лика пессимизма эпохи Просвещения. Подобно античным Демокриту и Гераклиту — один, выходя в мир, смеялся, а другой рыдал. Вольтер подходил к эпохе играючи. Он иронически, колко и остро задевал оппонентов. Руссо же, по крайней мере на фоне визави, выглядит более серьёзным и вдумчивым мыслителем.
Оппонируя Лейбницу, образ которого в лице философа-оптимиста Панглосса обыгрывается в «Кандиде», Вольтер иронически вводит героев в ужасающие ситуации, где утверждение о «лучшем из возможных миров» воспринимается как едкая издёвка. Вероятно, самым мрачным эпизодом произведения становится момент, когда Кандид после долгого путешествия и нескольких разлук вновь встречается со своей возлюбленной. Мотив её поиска на протяжении всего произведения задаёт мотивацию действиям героев. Когда же герой вновь наконец находит свою возлюбленную, она предстаёт перед ним совершенно другим человеком. Теперь принцесса утратила красоту и моет плошки в реке.
Потешаясь над беспочвенным оптимизмом, Вольтер пишет философски ориентированный текст о путешествиях Кандида. Путь героев связан с рядом социальных явлений и вопросов об их философской сущности. Сквозь призму метафорического языка прослеживаются идеи о природе богатства. Философ ставит вопрос о необходимости существования таких социальных практик как государственная деятельность, размышляет об изменчивости любви и, в конечном счёте, природе счастья человека. Под конец герои путешествия герои оказываются в состоянии, близком к экзистенциальному кризису, когда все опоры их устойчивого существования были разрушены ударами судьбы. В этот момент Вольтер находит решение близкое к мысли Руссо. В конечном счёте многие практики человеческой жизни, если не деструктивны, то как минимум бесполезны в том, чтобы человек чувствовал себя счастливо. Окружающий нас мир, с позиции Вольтера, наполнен предрассудками о богатстве, власти и благом устройстве вселенной. Единственный выход, к которому приходят герои в конце произведения состоит в возделывании сада.
«– Я знаю также, – сказал Кандид, – что надо возделывать наш сад.
– Вы правы, – сказал Панглос. – Когда человек был поселен в саду Эдема, это было ut operaretur eum, – дабы и он работал. Вот вам доказательство того, что человек родился не для покоя.
– Будем работать без рассуждений, – сказал Мартен, – это единственное средство сделать жизнь сносною».
В данном контексте использование выражения «возделывать сад» подразумевает, что индивидуальному человеку необходимо отказаться от каких-то глобальных проектов поиска или переустройства мироздания. Лучшим исходом в поисках счастливой участи станет обращение к честному труду, без авантюрных попыток обмануть судьбу. Здесь даже рефлексия и философствование описывается излишним жестом, который Вольтер вкладывает в уста самого дискредитируемого персонажа Панглоса, а затем подтверждает словами других персонажей.
Хоть за издёвками Вольтера и скрывается пессимистическая риторика, всё же статус «патриарха пессимизма» получил его оппонент – Жан-Жак Руссо. Оба были знакомы с творчеством друг друга и в ответ на поэму о разрушении Лиссабона, Руссо, критикующий Вольтера, отвечал, что смерти людей бы не наступили, если бы те жили отдельно друг от друга и не селились скученно. Вольтер придерживался позиции случайного характера бедствий. Руссо же, как можно предположить из его ответа, возлагал ответственность за бедствия на устройство и развитие человеческой цивилизации, характерной чертой которой стала высокая концентрация населения в городах.
Другие работы Руссо, навроде «Рассуждения по вопросу: «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?», «Рассуждения о начале и основании неравенства между людьми» и «Прогулок одинокого мечтателя», также не лишены мрачных мыслей. Философию Руссо можно считать отсчётной точкой для возникновения пессимизма. Он ушёл несколько дальше критики наивного оптимизма и социальных институтов. Если Вольтер склонен к констатации современного упаднического состояния общества, а основной удар его критики ложится на идею о благом мироустройстве, то Руссо находит, что вообще всё развитие человечества несло на себе печать ошибки и заблуждения. В 1755 году году выходит рассуждение Руссо о неравенстве, где описывается его теория разделения человечества и возникновения господского и рабского положения в обществе. Вольтер, который поддерживал тогда с ним приятельские отношения, написал, что ещё никто так не старался сделать человека животным в своих попытках выступать против человеческого рода.
Науки и искусства, согласно Руссо, лишь развращают человека. Для философа центральными становятся вопросы этики. Апелляция к человеческой морали в вопросе о политических правах будет прослеживаться и в рассуждениях Руссо о неравенстве. Он утверждает, что искусство и наука негативно сказываются на морали, ведут к порочной жизни и становятся пособниками деспотической власти, лишая человека собственной свободы и подчиняя государственным интересам. Эта линия продолжается в рассуждении о причинах неравенства.
Руссо описывает быт предков eвропейской цивилизации. В его представлениях, эти люди находились в связи с природой, вели благородную и праведную жизнь. Спустя время начали появляться люди, которые присваивали себе природные блага, утверждая, что они являются их владельцами. За ними признают это право и схожим образом начинают поступать другие. Так разрастаются притязания на земли и собственность. Отсюда возникают конфликты между людьми и самое ужасное их состояние – война всех против всех, подобная той, что описывал Гоббс. Но если у него монарх, приходящий на смену неконтролируемому насилию, предстаёт фигурой положительной, способной направить общество в русло блага, то у Руссо правители, которые получают власть после всеобщей войны в конечном счёте станут деспотами и будут желать лишь споров и конфликтов в обществе, дабы поддерживать своё положение. Или, как пишет сам Руссо:
«И среди всей этой безурядицы и переворотов постепенно поднимет свою отвратительную голову деспотизм; пожирая все, что увидит он хорошего и здорового во всех частях Государства, в конце концов, он начнет попирать ногами и законы, и народ и утвердится на развалинах Республики. Времена, предшествующие этой последней перемене, будут временами смут и бедствий, но, в конце концов, чудовище поглотит все, и у народов больше не будет ни правителей, ни законов, но одни только тираны. С этой минуты не может быть больше речи ни о нравственности, ни о добродетели».
Присущее обоим рассуждениям Руссо сравнение между народами первобытными (добрыми дикарями) и цивилизацией помогает лучше понять новаторство его пессимистичной мысли. То, что традиционно приписывается достижениям нашего общества становится для Руссо самым горьким ядом, отравляющим благородную сущность человека.
Дикари в сознании европейцев XVIII века начали играть роль отличную от той, что им отводило Средневековье. Основным мотивом для христианских обществ было божественное откровение и признание за человеком необходимости следовать божьим заповедям. Иноверие воспринималось как то, что необходимо искоренить. Мышление Просвещения, описывающие изменения в мире природными процессами, а не божьим промыслом, обращается к образу дикаря уже в совершенно другой манере. Появляется взгляд, что дикарь — незаражённый, чистый человек, который максимально близок к истинам мира, который находится в гармонии с ними.
Статус основателя пессимизма Руссо обретает потому, что, в отличие от своих предшественников, которые отмечали недостатки общественного устройства, он формулирует тезис о дурном пути всей цивилизации, которая его окружает, частью которой он является сам. В проекте воспитания, который Руссо предлагает в «Эмиле», прослеживается эта же идея. Ребёнок – незапятнанный культурой лист, который может расти так, как задумано природой. Руссо находит ответы на вызовы, которые видит в актуальной ему культуре. Он говорит о реформации воспитания и переходе к общественному характеру власти (как в трактате «Об общественном договоре»). Наличие проектов не позволяет говорить о всеобщем мраке его взглядов. В этом отношении он не доходит до мирового пессимизма, при котором любые попытки как-то наладить человеческое существование неизбежно будут вести за собой крах.
Кант в преддверии Шопенгаура
Упаднические настроения преследуют Руссо до конца жизни. Например, в одной из последних своих работ, получившей название «Прогулки одинокого мечтателя». Вспоминая свою биографию, Руссо вплетает в свою философию уже личные переживания и трагедии. Тон произведению задаётся с первых строк, где философ, описывая своё состояние говорит, что остался совершенно один: «Самый общительный и любящий среди людей оказался по единодушному согласию изгнанным из их среды. В своей изощренной ненависти они выискали, какое мученье будет жесточе для моей чувствительной души, и грубо порвали все узы, меня с ними связывавшие».
Творчество Руссо получило широкую известность и распространилось далеко за пределы Франции. И особое место оно заняло в жизни и философии Иммануила Канта. На стене строго обставленного жилища философа висел портрет Жана-Жака Руссо. Примечателен также и анекдотический случай, произошедший с Кантом. Известен строгий немецкий распорядок философа. Он просыпался довольно рано, садился работать со своими текстами, затем преподавал, после обедал и отправлялся на обязательную прогулку. Лишь однажды его распорядок был нарушен и он не вышел на прогулку – когда зачитался «Эмилем». Кант рассматривал философию Руссо в позитивном ключе. Он считал, что те пессимистические идеи, которые Руссо высказывал в своих произведениях описаны не для того, чтобы дискредитировать современное общество и вернуть его в животное состояние. Скорее, Руссо желал показать недостатки, которые могут помешать человечеству в его прогрессе.
Философию Канта сложно назвать мизантропичной или пессимистичной, хотя Генрих Гейне и интерпретировал его таким образом. В критических текстах он возлагает надежды на человека и утверждает его первостепенное место в бытии. Даже время и пространство описываются Кантом как априорные формы чувственности человека. Несмотря на это, пессимистические мотивы прослеживаются уже в докритической философии Канта. Печальный тон обнаруживается в его небольшом тексте «Вопрос о том, стареет ли Земля с физической точки зрения». Кант замечает, что понять стало ли нечто старым возможно лишь в ситуации, когда мы знаем момент его умирания. Он обращает внимание на то, что молодость часто связана с жаром и великими деяниями. Древние народы обладали именно этими чертами. В характере же современного общества – умеренность и хладнокровие. Хоть в этом Кант и признаёт развитие нравственности, но не отказывает себе в предположении, что именно эти черты могут быть признаком угасания человека.
В контексте этического пессимизма уместно вспомнить и о более поздних работах Канта, а именно его текст «Религия в пределах только разума». Там он занимается поисками источника зла и находит его в самой человеческой природе. Это важно в контексте истории философии из-за того, что рассуждения о зле до Канта сводились к объяснению недостатков в мироустройстве и совмещались с проблемой теодицеи (Августин, Лейбниц). Кант же переносит зло из мира внешнего в мир внутренний. Но большие пессимистические мотивы, легшие в основу философии Шопенгауэра, находятся не только в отдельных текстах пессимистичного тона, но и в magnum opus Канта — «Критике чистого разума».
Проект «Критики чистого разума» предполагал примирение двух позиций — эмпиризма и рационализма. Кант, воспринявший учение Юма, считал, что значительную часть фактов о действительности человек получает из эмпирического познания. Однако только эмпирики недостаточно. Ведь эмпирический опыт, лишённый какой-либо почвы, представляет из себя бесформенную массу переживаний. Человеческая же картина представлений о мире имеет четкие познавательные границы. Кант вводит представление об априорных структурах разума. При этом существует разделение между миром-в-себе и миром-для-нас. Мир как он есть не может быть дан человеческому сознанию в чистом виде. Он так или иначе связан с нашими перцепциями. Об этом Кант пишет в известном отрывке:
«Страсть к расширению [знания], увлеченная таким доказательством могущества разума, не признает никаких границ. Рассекая в свободном полете воздух и чувствуя его противодействие, легкий голубь мог бы вообразить, что в безвоздушном пространстве ему было бы гораздо удобнее летать. Точно так же Платон покинул чувственно воспринимаемый мир, потому что этот мир ставит узкие рамки рассудку, и отважился пуститься за пределы его на крыльях идей в пустое пространство чистого рассудка. Он не заметил, что своими усилиями он не пролагал дороги, так как не встречал никакого сопротивления, которое служило бы как бы опорой для приложения его сил, дабы сдвинуть рассудок с места».
Кант действительно создает противодействие, «добавляя воздух голубю», который может поймать его крыльями и выбрать необходимое направление. Но придание миру-в-себе недоступного характера открывает перед разумом ужасающие перспективы. Мир за пределами человека может представлять из себя кромешный бесформенный ужас, чистые излияния воли, для которой человеческое существование не стоит ровным счётом ничего, как заявляет Шопенгауэр, несколько дополняя и корректируя взгляды Канта.
Пессимизм Шопенгауэра выражается в отношении человека с безличной волей. Воля – это единый принцип, которому подчиняется всё сущее. Человек несвободен по своей природе, а его действия подчинены этой единой вещи в себе. Желания человека удовлетворить волю приводят лишь к страданиям, которые возникают от скуки и той пустоты, что возникает, когда человек удовлетворяет все потребности воли. Лишь в редкие моменты эстетического созерцания человек спасается от страдания. Конфликты между людьми описаны Шопенгауэром через проявление и столкновение воли. Человек эгоистичен, до последнего верит в существование «Я» и это позволяет воле продолжать утверждаться. Свободы воли в контексте субъекта не существует и каким-то образом изменить мировую волю невозможно. Однако Шопенгауэр неординарным для своего времени образом видит некоторый способ борьбы с волей в аскетических восточных практиках из-за чего он обращается к индийским «Упанишадам», «Ведам» и идеям буддизма. Подавление в себе воли — путь к выходу из подчинения ей. Шопенгауэр считает, что отказ от воли приведет к уменьшению страданий. Растворенный в мире индивид больше не противопоставляет себя внешнему и сливается с ним в едином ничто. «Мы, напротив, открыто исповедуем: то, что остается после окончательного упразднения воли для всех тех, кто еще исполнен воли, есть, конечно, ничто. Но и наоборот: для того, чья воля обратилась назад и отринула себя, этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями — ничто». Такой выход видит Шопенгауэр в мировой скорби.
В последующей философии, связанной с пессимизмом, например во взглядах Ницше, Лавкрафта и Чорана связи с Шопенгауэром или прямые ссылки на него встречаются значительно более регулярно, чем на Руссо или Вольтера. Мысль Шопенгауэра, предвосхитившая и прямо связанная с современными воззрения пессимистов: например, с идей о природе человека как марионетки без кукловода у Лиготти, метафизическим пессимизма нечеловеческого мира-в-себе Такера, антинатализмом Бенатара. Так или иначе, мысль Шопенгауэра в свою очередь может быть возведена к взглядам философов эпохи Просвещения, которые и задали интеллектуальную тенденцию к пессимистическому мышлению.
***
Философские проекты Просвещения, внутренне гуманные и стремящиеся к развитию человека, стали ростками для пессимистической и мизантропической философии. Критический взгляд на человеческий прогресс – один из показателей такого мировоззрения. Более же философский аспект ранней пессимистической мысли связан с идеей безвыходности. Она может произрастать из социальной или, шире, культурной природы человека. Но, скорее, одно из самых пугающих состояний безвыходности было задето Кантом. Его мысль ведёт к тому, что мы обречены находится в состоянии отрешённости от мира-в-себе. Причина этого лежит не в социальном или культурном устройстве, но в нашей собственной природе.