Алексей Соловьев совместно с Иваном Кудряшовым рассказывают о семи качествах, которые нынешняя эпоха третирует так, словно это смертные грехи.
Введение: у каждой эпохи свои грехи и свои добродетели…
Библейский нарратив, лежащий в основе христианской антропологии, повествует о грехопадении как «порче» человеческой природы. Падение как уход в сторону греха, то есть выбора зла и жизни в потакании страстям, предстаёт как «промах мимо цели», под которой понималась жизнь человека в согласии с высшим предназначением. И вот, человек отказался от жизни в согласии с волей создателя и от-пал от Бога и самого себя, утонув в пороке. Эта религиозная интерпретация кажется современному человеку фантастической и вызывает ироническую улыбку, потому как последние столетия секуляризация массового сознания и научно-технический прогресс создали социальную среду обитания в большей степени материалистически мыслящих людей. В ней нет места вере в богов, а самим этим людям нет дела до оценки своего поведения через категории греха и добродетели.
Но так ли это? Не находим ли мы при более внимательном рассмотрении культурно-исторической эволюции человечества неизбежное возрождение именно такой дискурсивной системы координат, даже если изначальное значение «смертного греха» и ориентиров «добродетельной жизни» радикально поменялось? Не обнаруживаем ли мы неизбывный характер таких способов самоинтерпретации, при которых человек ощущает себя грешником или наоборот праведником в совсем иных культурных условиях: в условиях современности, где каждый должен стремиться к счастью и успеху, а в случае неудачи корить себя за нерадивое отношение к проекту собственного развития?
Исторические смены культурных форм предлагают сценарии для производства иных типов субъективности, но даже тотальный постмодернистский релятивизм не может устранить глубокую нужду человека в том, чтобы увидеть в себе и другом образец – святого или грешника, в зависимости от того, как выстраивается социальная повестка и каковы долгосрочные тренды в толковании социальных практик.
Конечно, современность как состояние текуча, а потому ускользает от простых определений. Что именно за окном: постмодерн, «модерн» с другой приставкой, культурный капитализм, неолиберальная идеология или общество потребления? Порой дух времени проще понять через то, что вытесняется или находится в тени. Ведь всегда существует как минимум два способа говорить о чём-то важном: хвалить (пропагандировать) его и/или порицать обратное. Всякая культурная эпоха настойчиво проводит свои границы – на что равняться, к чему стремиться, а чего избегать живущим в этом обществе людям. Благодаря дискурсу эти линии уже прописаны: даже если вы о них ничего не знаете, это ещё не значит, что вы уже не усвоили их (и не только усвоили, но и прилежно осуществляете всем строем своей жизни). В этом плане не всегда явно то, что считается наиболее неприемлемым, но подобные вещи можно выразить в более ясной форме.
Что же сегодня вытесняется, порицается и становится объектом «борьбы против»? Каковы «смертные грехи» в интерпретации такой современности? Стоит разобраться, за что в нашу эпоху человек подвергает себя самостигматизации и какие инструменты он сознательно или бессознательно использует, опираясь на пусть и не всегда ясное, но достаточное для внутреннего порицания представление о греховном поведении, мыслях и желаниях. Нам кажется, что, подражая христианской традиции, стоит выделить семь наиболее значимых тем, которые можно назвать «смертными грехами современности». Они в значительной степени задают новые формы самообвинения, покаянных практик, стремления к святости или падения в порок. Ведь именно «смертный грех» определялся через общее отношение к себе и миру, в то время как множество других грехов – лишь часть вопроса о социальной организации и усмирении лишнего эгоизма.
Первый и самый главный грех – неэффективность
Допустим, вы сознательно не приняли мейнстримную парадигму превращения жизни в непрерывный бизнес-проект и коротаете время на скучной офисной работе или в других формах наемного труда. Потребляя разнообразный контент из социальных сетей, вы периодически сталкиваетесь с призывами к тому, чтобы стать более эффективным, овладеть навыками самоорганизации и более рационально использовать свой жизненный потенциал (время и деньги, прежде всего). Вам почти буквально говорят: быть неэффективным – значит бездарно транжирить имеющиеся ресурсы, упускать шанс грамотно инвестировать в своё развитие. Иными словами, прямой или неосознанный выбор неэффективных решений дискурсивно размещается в области вины, и уже не так важно, кто выступает агентом обвинения (вы сами или кто-то извне). Как и средневековая гордыня, неэффективность мыслится не как субъективная особенность или тактический просчёт, но как отпадение от само собой разумеющегося блага или даже источника всех благ (а сегодня это не только материальные блага, но и статусы, доступы и мн.др.). Отпадение, влекущее к другим порокам.
В этом плане интерпретация человеческой жизни как частного бизнес-проекта, ставшая для развитых капиталистических обществ основной антропологической моделью и траекторией производства субъективности, задаёт рамку для превращения всего, что происходит в персональном существовании человека, в капитал и прибыльное предприятие. Те, у кого не получается и кому не удается идти в ногу со временем, заботясь о прокачке полезных привычек, постоянном повышении квалификации, поддержании себя в хорошей физической форме и т.д., – это лузеры, имеющие веские основания для посыпания головы пеплом. Неэффективная жизнь и отсутствие количественных показателей личного развития – залог выпадения из касты «нейрофизических активных граждан с высоким уровнем личной эффективности». И здесь коуч или финансовый консультант заменяют священника, принимающего исповедь неэффективного грешника со словами: «Ты ещё не читаешь n-количество страниц нон-фикшн литературы ежедневно? Не осваиваешь каждый месяц новую полезную привычку? Не стоишь в планке n-минут по утрам и не освоил практику осознанного дыхания? Да как ты вообще живёшь и что с тобой вообще такое?!».
И вместо покаяния и епитимьи – новые зароки быть более эффективным, новые количественные ориентиры для планки, прочитанных страниц и заработанных денег. Страх быть недостаточно эффективным вынуждает создавать суету и имитировать бурную активность, только бы не оказаться в числе тех, кто бездарно прозябает и даже не пытается запустить стартап, повысить в разы собственный доход, увеличить обороты личного развития и на худой конец открыть тайм-кафе с интересными мероприятиями для нетворкинга и творческой самореализации. Например, блогер, продающая цветы и инфокурсы по домашним растениям, постоянно в инстаграм-сторис пересаживает цветы. Каждый день она в процессе пересадки – это и медитация, и полезное дело, и способ избежать прокрастинации и обвинения в неэффективности. Ещё один инфлюенсер отдыхает в Дубаи и рекламирует свой гламурный образ жизни как нарциссический перфоманс. Вся её жизнь упакована в глянцевый поток продающего контента, наполненного недоступными большинству подписчиков расходами на демонстративное потребление. Траты выглядят неразумными и спонтанными, но за ними скрывается холодный расчёт: продуманная стратегия, которая позволит конвертировать восхищенное внимание подписчиков в ещё большие деньги на продаже очередного инфопродукта. Теперь это называется эффективным использованием личного бренда.
Возможно, протестантам толкователи Писания и обещают, что успех и богатство будут конвертированы в посмертное блаженство, но даже в их случае акцент следует сделать на труде и смирении, а вовсе не на росте КПД. По крайней мере мы что-то не слышали об ангелах и апостолах с графиками рентабельности или таблицами кипиай. А какой результат в планах у остальных достигаторов? Кроме незапланированных и обычно умалчиваемых издержек в виде приступов прокрастинации, стихийных реакций и отсутствия радости жизни, выжженной фоновой тревогой, и накопившихся фрустраций.
Безусловно, экономическая логика имеет много обличий, в том числе, она рядится в моральные одежды экологичности. Мол, экономим ресурсы и рационально распределяем задачи – значит помогаем природе, избавляемся от чувства вины и даже спасаем будущее. Проблема такого подхода, однако, не столько в циничном контрдоводе о том, что будущее всё равно наступит, но вы этого уже не увидите (потому и сожалеть не будете). Скорее, порочна сама рамка подобного мышления, ведь в нём любое действие внутри общества вызывает вину (попробуйте найти хоть что-то в ваших повседневных делах, что никак не вредит окружающей среде), а экологические потуги – лишь практика индульгенции. Однако даже у простых людей возникает законный вопрос: почему именно я, как потребитель, должен взять на себя вину за то, на что никак не могу повлиять (от условий производства до пресловутой неэкологичной упаковки)? Сложно не заметить странный симбиоз, вытекающий из экориторики: конкретные люди виновны и страдают по этому поводу, в то время как крупные фирмы тоже виновны, но в целом как-то абстрактно, поэтому ничего им не мешает продолжать увеличивать свою эффективность, в т.ч. за счёт страдающих потребителей, коих те самые тревоги и чувство вины заставляют потреблять чаще и платить дороже.
Второй грех – честность
На первый взгляд, говорить о нечестности в контексте эпохи крайне странно. Во-первых, это личное качество – у кого-то есть, у кого-то нет, да и сложно себе представить что-то вроде пропаганды отсутствия честности. Во-вторых, может показаться, что как раз молодые вестернизированные поколения мало обременены условностями и традициями, поэтому регулярно говорят, что думают, не опираясь на какой-то бон тон. Однако, определяя честность как грех, речь идёт скорее не о нечестности, а о её необязательности или даже принципиальной незначимости Истины. И слово «честность» здесь выбрано по аналогии с выражениями вроде «интеллектуальная честность», «честность учёного» и т.п. Хотя можно было бы назвать это прямотой, т.к. в русском именно эта характеристика связывается со стремлением «называть вещи своими именами».
Во многом это логичное продолжение догмы об эффективности: если вы заботитесь об успехе, то очень скоро открываете модную ныне формулу — «истина не важна, важна подача». Искусная в слове дипломатия намного лучше ведёт к большинству целей, чем безыскусные фразы правдоруба, однако она учит сперва обдумывать выбор слов, а затем и на автомате отбрасывать наиболее прямолинейные формулировки, ибо они конфликтны. Особенно сильна эта тенденция в медиа, где цифры аудитории давно определяют и контент, и подачу. Плюс в современном дискурсе по поводу любого публичного высказывания (в т.ч. всякого произведения или текста) царят обидчивость и наслаждение жалобой. Поэтому возникают новые аудитории, у которых гиперчувствительность давно переродилась в запреты другим называть многие вещи привычным способом или вообще хоть как-то. Подобные аудитории не просто активно вмешиваются со своей «отменой» в потоки информации, но и выращивают под запреты собственные медиа. Ресентиментальная культура обиженных и ранимых даёт жизнь различным сценариям фальшивой речи, в которой любые формы парессии (как истинной речи, описанной в работах Мишеля Фуко) оказываются не только невостребованными, но и совершенно невозможными.
Стоит ли удивляться, что общим фоном культуры стали постправда и фейк-ньюс? В мире, где нужно подсаживать на вштыривающие инфопотоки, истина оказалась не лучшим стимулятором, её место заняла постправда, обращающаясь к эмоциям, подкрепляющим субъективные иллюзии и убеждения. Люди во все времена значительную часть восприятия мира конструировали через мифы, но актуальная культура вообще нечувствительна к реалиям, даже к тем, которые откровенно стучатся в мутное оконце точки зрения в виде аргументов, цифр и фактов. Эту лошадку сперва оседлали политики, затем медиа, которым нужно продавать контент, а не событие. Наконец ситуация деградировала до того, что даже бытовые споры нередко заканчиваются апелляциями к тому, что это только интерпретация. Только представьте себе это: «Вы мусорите в подъезде, это подтверждают камеры – У меня на этот счёт другая интерпретация».
Яркий пример игр в нечестность – различные инфоцыгане с их зашкаливающим и не знающим стыда враньём, которые теперь не считаются мошенниками и лжецами. Ведь у них миллионы подписчиков, обеспечивающих новый тип самолегитимации, а их финансовые успехи придают им статус инфлюенсеров и лидеров общественного мнения. Любой инфопродукт, обещающий обучить востребованной профессии, привести к великим финансовым достижениям и гламурному раю гиперпотребления, закладывает формулу «цель оправдывает средства» в качестве аксиомы. Любая ложь становится во спасение. Кант со своим категорическим императивом и призывом видеть в каждом человеке цель, а не средство оказывается простаком, которого можно и нужно развести на деньги. Ведь без авторитета истины очень сложно себе представить что существуют люди, которым не нужна платная консультация или курс, где очередной эксперт расскажет как важно быть уверенным в себе и идти по головам к своей мечте.
Мастера новой софистики, не слышавшие ничего о Протагоре и его «человек – мера всех вещей, существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют», ежедневно создают перфомансы в тик-токе и рилсы в инстаграм с целью притянуть внимание поклонников ради повышения продаж. И не важно, что рассказывать или демонстрировать, цифры оправдают всё. Любой может проснуться экспертом и назвать себя таковым просто потому, что имеет достаточно наглости (читай: уверенности в себе) сделать это. Попытки сохранить внутреннюю честность перед собой и другими оказываются смертным грехом.
Третий грех – сентиментальность
Само это слово здесь стоит понимать в самом широком, изначальном значении – как всё то, что имеет прямое отношение к чувствам и их значимости. В каком-то смысле сам факт укоренения едва ли не пренебрежительного понимания этого термина (как излишней восприимчивости и мечтательности) – уже симптом вытеснения многих аспектов темы чувства. В этом плане сентиментальность одинаково противопоставлена и слишком поверхностному одобрению эмоций («радость – это фан, это гуд, грусть – фу, нот гуд, это негатив»), и отказу от значимости чувств в пользу более реальных вещей (таких как секс, социальный статус и т.п.).
Несложно заметить, что проблема с законным местом чувства в культуре последовательно вызревает из двух предшествующих тенденций. Ведь чувства нерациональны и стремятся к определённой ценностной автономии (то есть существуют сами по себе, они по сути ничему не служат), а следовательно находятся в контрадикции к императиву эффективности. Более того, чувства сложны и мало поддаются измерению, поэтому для их нормального существования всегда требуется нюансированный словарь. Если же в целях эффективности и избегания диктата истины подобный словарь подвергать цензуре, то очень скоро обнаружится, что он не нужен вовсе, ну или легко сводится до функциональных маркеров «позитив/негатив». На ярмарке тщеславия и в личных планах или селф-отчётах гораздо более удобны простые эмоции и реакции, а также перенос акцентов на сексуальность.
В итоге люди попросту теряют связь со своими же чувствами: у них депрессия вместо оттенков печали, алекситимия вместо богатого словаря чувств, выгорание вместо вдумчивого поиска новых смыслов. Любое проявление жизни превращается в экзальтированную захваченность яркими эмоциями, восторгами, деланной позитивностью и состоянием непрерывного ажиотажа, похожего на приход от экстази. Человеку предлагается быть в режиме адреналиновой или дофаминовой зависимости, при которой невозможно что-то проживать и осмыслять, а можно только двигаться на большой скорости в режиме эмоционального гипертонуса. Не удивительно, что некоторые подростки в наши дни просто заметив, что дышат или что работает их ЖКТ, могут запросто заработать паническую атаку.
Яркие эмоциональные переживания со знаком плюс вытесняют проживание сложных чувств, требующих выйти на иные частоты внутренних отношений с самим собой. Заметность эмоции вместо глубины чувства (которое ещё нужно распознавать и изучать) укрывает экзистенциальную дефицитарность к возможности принимать своё существование во всей его сложности. Куда как проще выбирать суррогаты чувств на уровне рекламируемых эмоциональных атрибутов переживания удовольствия. Современные люди если и «сентиментальны», то только в смысле «плаксивы» – их легко растрогать, если давить на привычные «кнопки». Так можно особым образом грустить под старый шансон или страдать вместе с новым рэпом, можно умиляться гламурной жизни инстаграм-селебрити или рыдать вместе под слезоточивую мелодраму, но всё это редко затрагивает глубокие чувства. И фактически является не более чем сублимацией хронического стресса.
Отказ от чувств становится атрибутом формы субъективности, характерной для ризоматической постмодернистской культуры в целом. Будь то наигранное веселье роликов в Тик-токе, либо неуклюжая самоирония в попытках цинично относиться к собственному страданию очередного стендап-комика – эти попытки замещения проживания чего-то экзистенциально значимого оказываются тем же проявлением тревожно-компульсивного расстройства, что и трудоголическая загнанность достигаторов успешного успеха или уход в химическую зависимость от невыносимой абсурдности собственного существования.
Эпоха приторной чувствительности вместе с избыточной ранимостью сопровождают целые сообщества, которые готовы оскорбляться по поводу и без, что снова отсылает к ницшеанской категории ресентимента, сочетающей игру воображения с особой формой ощущения собственной угнетенности, малодушия и пассивно-агрессивного поведения. Странноватая форма вежливости и вечного недовольства могут органично сочетаться, порождая различные проявления завуалированного уязвленного самолюбия, отсылающего к нарциссическому индивидуализму, ставшему основной ролевой моделью позднего капитализма.
Четвёртый грех – неподключенность
Пожалуй, это самый тонко скрываемый грех современности: мало, кто напрямую говорит о необходимости быть в курсе всех ключевых событий и трендов (что достижимо только через постоянную включенность сознания в эти темы и подключенность к медиа). И всё же само общество устроено так, что подспудно принуждает к этому. Следовательно, когда обнаруживается неподключённость кого-то из участников сообщества, то очень скоро звучат подозрения и обвинения морального толка. В ход идёт всё подряд: неподключенный безответственен, маргинален, не моден, зазнался, обуржуазился, превратился в эскаписта – в оберегающую себя неженку от цифровой интоксикации или мрачного хикки-отшельника, погруженного в свой шизоидный мир фантазии.
Сегодня даже человек, который вдруг оказался «не на связи», многим может показаться, мягко говоря, обнаглевшим. В этом плане всякий неподключённый как будто покушается на святое: он не просто выбирает неэффективность, но и настаивает на ценности такого выбора. Или ещё точнее: тот, кто не участвует – не просто не причастен, он также угрожает ценности коллективной идентичности или потребительских благ.
Сюда же можно отнести пресловутую «технологичность». Человек технологический постоянно использует технические средства для самоконтроля (от шагомера до таск-менеджеров), которые помогают ему быть частью кибернетической модели управления «обществом контроля». Множество технических средств и мобильных приложений превращают реальность в «умный дом», где рутинные действия делегированы гаджетам, отвечающим за ответственность, контроль и дисциплину, подстегивающим к тому, чтобы встать и размяться, измерить количество пройденных шагов, пульс, сон, калории и т.п. Эта логика измерений структурирует время жизни и создаёт устойчивые циклы, успокаивающие повторы, помогающие ощущать наполненность, целесообразность и одновременно уверенность в том, что всё происходит так, как и должно. Подобная цифровизация повседневных ритуалов и подключенность задают ежедневную механику жителя большого города, который синхронизируется с общим контекстом жизни «нейрофизически активных граждан», наращивающих личную эффективность и озабоченных самодисциплиной.
А когда эти стимулы перестают работать на уже изрядно уставшем человеке, общество предлагает ему геймификацию. Теперь подключенность означает ещё и постоянное соревнование за бейджи и места в лидерборде, которые тебе даром были не нужны до момента подключения. В этом новом мире, как его описывает группа французских интеллектуалов «Тиккун» (Tiqqun), главенствует кибернетическая модель управления. Вслед за Делёзом, они развивают идеи о сложной децентрализованной комбинации микрополитических воздействий на каждого индивида через бесконечные микростимулы, которые задают траектории субъективации и направляют жизнь к спрогнозированным заранее выборам и решениям. Перефразируя Ницше, если ты долго всматриваешься в смартфон, смартфон начинает всматриваться в тебя. И увидит он там намного больше, чем ты думаешь. Человек-сенсор становится идеальной антропологической моделью, всё более уподобляющейся нейросети, призванной быть регистратором и ретранслятором потоков рекламных посланий, стимулов к действиям и других желательных операций в режиме перманентной включённости в различные биотехнические процессы.
Пятый грех – почитание
Религиозность и всякий пиетет в широком смысле слова, всё то, что не подразумевает никакой иронии и дистанции – тоже постепенно оказались недопустимым, постыдным и вытесняемым. Каждый раз, когда мы обнаруживаем примеры глубокого уважения к религиозному опыту, традиции, ритуалу, вскоре можно заметить замешательство современного субъекта, вслед за которым приходит вымученная попытка отмежеваться. Начиная с банальных текстов, над которыми современники мучаются мыслью «писать ли слово с большой буквы?» и заканчивая напуганностью интеллектуалов метанарративами, якобы обращающими всякую тотальность в тоталитаризм. Постмодернистская ирония и постирония на фоне глобальной веры в науку, расколдовывания мира и ценности индивидуальной критичности обернулись тем, что поистине великие вещи теперь водятся только в заповедниках историков. Нечто, о чём можно искренне сказать, что это больше меня (будь то Бог, Родина или значимая идея) – трактуется либо как архаизм, либо как признак недоразвитого сознания.
Настоящее почитание не предполагает гибкости, воспеваемой современным обществом. Сменить конфессию тоже можно, но это разовый радикальный шаг, выражающий всё существо человека. Сегодняшнее «почитание» звёзд, блогеров, брендов, идейных платформ (в которых по сути нет идей, лишь предписания) – это на самом деле пользование, доведённое до автоматизма. Идолы, которым поклоняются, меняют головы и наполнение подобно римским статуям или программе в смартфоне, меняющей обои и заставки. Поэтому и привязанность в таких случаях сугубо нарциссическая: люди больше переживают что их выбор объекта почитания может бросить тень на них, в них никогда и тень сомнения не пробежит по поводу воспоминания о том, что они когда-то называли своим божеством (уже нет – всегда нет).
Поэтому такая эпоха вместо религиозности и неуступчивой верности знает только суррогаты духовного опыта. Причём к таковым относятся внешне несхожие феномены: проповеди успеха, фанатичная вера в самореализацию и креативность, эзотерическая духовность на уровне магии, астрологии, нумерологии и поп-буддизма, и параллельно сектантство и религиозный фундаментализм. Стоит подчеркнуть, что в фундаментализме нет какого-то бунта против современности (якобы уставшие от бездуховности Запада бросаются в пучину религиозного обскурантизма), это тоже её проявление – попытка очистить религиозное содержание от сложностей и двойственностей веры (а почитание – всегда сложный акт веры, никогда не способный окончательно победить сомнения), буквально представив это содержание как знание, избавляющее от сомнений. В этом плане потребительское общество с торжеством науки, продающее мифы о счастье, абсолютно тождественно фундаменталистской секте, обещающей рай только отказавшимся от сомнений в пользу слепого подчинения – и те, и другие говорят: «Мы не верим, мы точно знаем, что для тебя благо и истина».
Но делают они это в контексте явно обесценивающем отдельный выбор, ведь рынок предложений обширен (и все они в целом равнозначны). Понятие цинического разума, описанное Петером Слотердайком, очень точно зафиксировало этот поворот: современный субъект предпочитает считать обманутыми дураками всех, кто слишком много ставит на один объект или идею, сам, впрочем, оказываясь никем, нигде, без опоры и надежды. Цинизм нового типа обучен рефлексивным уловкам, но поэтому мечтает быть не думающим о деньгах простаком. Однако он обречён лишь имитировать простака, не знающего о связи своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Этот диффузный цинизм массов, поэтому тут нет места маленькому субъекту, отваживающемуся сказать своё «Да» одной единственной вещи, вызывающей у него неподдельный пиетет и трепет.
Шестой грех – самокритичность
Сколько бы не вещали о значимости критического мышления, на деле спокойная самокритика без спасительных иллюзий или впадения в самобичевание не просто никому не нужна, а воспринимается буквально как предательство себя. Поэтому многие современные субъекты (а это не только отдельные люди, но также сообщества, медиа, институции) либо критикуют других, либо используют критику и иронию, чтобы защищать своё нарциссическое Эго или идентификацию.
Меж тем самокритичность – это прежде всего сложная смесь из уважения к истине, способности к рефлексии, уравновешенной уверенностью в себе, а также веры в то, что с любым знанием о несовершенстве можно что-то сделать (без которой всегда будет искушение огораживать и расширять зону того, чего лучше бы не знать). Поэтому самокритичность отнюдь не то же самое, что самоироничная поза, в которой атаки на себя воплощают в себе контроль и поддержание образа. Когда современники в качестве примеров самокритичных людей называет каких-нибудь влогеров и стендаперов, то означает это только то, что об этом качестве они знают примерно ничего, а может и меньше.
Гиперчувствительность и чрезмерная ранимость, а также постоянные сетования на «внутреннего критика» в кабинетах у психотерапевтов не устраняют того факта, что подлинная нравственная ответственность и готовность к конструктивной критике подвергается девальвации. По этой же причине все хотят быстрых результатов, а не долгой психотерапии или обучения, в ходе которых теряют иллюзии в отношении себя. Быстрая психотерапия в духе «как повысить самооценку и перестать критиковать себя» представляется какой-то волшебной таблеткой, принятие которой избавит человека от претензий к себе и превратит его в суперпродуктивного, осознанного и принимающего себя целиком человека.
Самокритичный человек выглядит как тот, кто копается в себе и застревает в каких-то депрессивных состояниях вместо того, чтобы действовать. Культ нарциссического самолюбования и превращение своей аудитории в «нарциссическое расширение» заставляет человека наращивать «личный бренд», то есть по сути образ «идеального Я». Бесконечная забота о построении идеального человека исключает провисание в чрезмерной рефлексии, а, напротив, требует быть на позитиве и всячески подчеркивать свои реальные и мнимые достоинства ради уверения других в своей уникальной привлекательности.
Но что есть критика? Некогда, комментируя название знаменитой трилогии Канта, один преподаватель по философии пояснял значение термина, говоря, что это внимательное отношение к деталям. Критика в своём исходнике отсылает к практике внимательного отношения к своей внутренней жизни, к своей мотивации, потребностям и желаниям. Критика без самокритики – причудливая форма самообмана. Рефлексия вместе с критическим мышлением образуют ту форму осмысления внутренних процессов, которые позволяют человеку извлекать опыт из совершаемых ошибок и не поддаваться инерции компульсивного поведения, охватывающей всё сильнее современное общество, избегающее той самой здоровой самокритики, превратившейся в табу и страшный грех.
Седьмой грех – несчастье
Быть несчастным – значит, самым радикальным образом подрывать устои всей антропологии позднекапиталистического толка. Нынешний капитализм превратился в глобальную индустрию счастья. Множество амбассадоров от инстаграм-селебрити до авторов сотен книжек по самопомощи предлагают продающие образы счастья и рецепты по его достижению. Счастье сегодня – это даже не религия, это ценностно-смысловой фон, позволяющий создать видимость единства самых разных идей и верований. Сообщите, что стоицизм, учение Мани, ОРКТ-психология, квадрат Пифагора или дыхание маткой – это про счастье, и к вам больше не будет особых вопросов, особенно если вы на этом зарабатываете. И, напротив, скажите кому-нибудь, что, например, в буддизме нет никакого счастья и блаженства для субъекта, только пустота нирваны – и, скорее всего, вы услышите, что это никому не нужно. В крайнем случае вас заподозрят в том, что вы всё неправильно поняли (и что-то про счастье там всё-таки есть: «только посмотрите на вечно улыбающегося Далай-ламу»).
Несчастье, напротив, оказалось лишено смысла, а стало быть постыдно, т.к. связано с выбором неэффективных стратегий. Его место заменили конвертируемые в выгоды – ущемление, оскорбление, травмированность. Все эти феномены существуют как бы в отрыве от личности, что хорошо заметно в их тесной связанности с другими. Обиды и травмы либо предъявляются другим, либо оправдывают перед другими, в то время как несчастье – это всегда вопрос личной судьбы.
Сегодня позволительно многое: можно быть маргиналом (если это монетизируется), быть постоянно обиженным (что по сути форма власти, а не чувство), быть публично откровенным болваном (потому что все выучили пилатовское «что есть истина?»), быть хикки или дауншифтером (если описываешь это как особую форму эффективности своего жизненного проекта) или даже первертом («мы – тоже меньшинства, не троньте нас»). Но быть несчастным, открыто, трезво, без истерик и обвинений в адрес всего мироздания – нельзя. Может, поэтому за последние 40 лет нормы горевания, скорби и даже фрустрации активно сокращались в теориях западных психологов?
Всё, что происходит в жизни человека, все его желания и мечты, цели и достижения обязательно должны конвертироваться в достижения состояния «будь счастлив, будь позитивным». Унывать и расклеиваться можно в кабинете у психотерапевта, но лишь для того, чтобы в итоге прийти в норму и двинуться в сторону счастливой жизни. Но, что если «быть несчастным» – это всего лишь констатация наличной ситуации (ведь не могут же быть удовлетворены все чаяния и желания?), которая не отменяет ни достоинства, ни радости, ни достижений человека? В конце концов несчастье – не вердикт, а лишь выражение неблагополучия или неполноты, которое имеет множество степеней и оттенков. Быть неполным, несовершенным, от чего-то зависимым, не окончательно удовлетворённым – это значит быть субъектом, и значит, быть живым. Хайдеггер характеризовал человеческую экзистенцию как всегда «вперёд-себя-бытие», констатируя некую незавершенность проекта человеческого существования, финальной точкой в котором является не абсолютное счастье, а смерть. Полностью довольный автономный кадавр больше похож на бездушного андроида или на улыбающихся скелетов с мексиканского Дня мёртвых.
Резюме: где-то там, меж полюсами…
Эти грехи логично противопоставлены «новым добродетелям»: эффективности, проактивности, коммуникативной гибкости, эмоциональной устойчивости (эвфемизм холодности и помешанности на контроле), подключенности/осведомлённости, ироничности, ассертивности (которая быстро превращается в принятие без всякой самокритики), умению быть счастливым. И на фоне молчаливого принятия ценности подобных качеств быстро вырастает некий идеал человека. Идеал, которым словно палкой проще всего наказывать себя и других за несоответствие, следуя логике новых форм стигматизации на основе описанной модели «смертных грехов».
Стоит заметить, что требования быть правильным субъектом часто подспудно и легко комбинируются, порождая сложные феномены, пронизанные неприятием чего-либо отпадающего от идеала, словно это действительно смертный грех. Яркий пример объединения «новых добродетелей» – практики «позитивного мышления». Сравнение подобных практик с религией стало общим местом, хотя на деле именно религия обычно оставляет место для выбора и сомнения, в то время как навязчивый позитив лишает тебя связи с собственной судьбой. Ведь если у тебя всё ок, значит, ты ничего не лишён, а, следовательно, как замечает Мария Волохонская, твоя жизнь не только испытывает недостаток смысла, но и причинности. Если ты не терял, то и поиск – смысла, блага или способа быть – тоже не твой. В итоге мы видим в «позитивном мышлении» прямо-таки бинго: запрет на сомнения (самая частая аффирмация «я всё могу»), требование переформулировать все мысли и речи (нельзя позволить себе ни чувств, ни прямоты, только «как правильно», «позитивно»), болезненная зацикленность на результативности обменов (»как поработал – так и получил», «ничего даром не бывает»), избегание темы несчастья («кто неправильно думает – тот не может быть счастлив», но это точно не я).
Другой более сложный пример – современная градоуправляющая политика. Политика застройки, явно ориентированная на образ жизни неутомимого яппи, который работает и отдыхает нон-стоп в циклах с растущей эффективностью. Даже спальные районы сейчас планируют таким образом, чтобы было ощущение круглосуточного доступа к услугам без какого-либо намёка на паузу. А уж всё, что касается неподключённости или выпадения из общего ритма, маркировано как маргинальные зоны. Настоящая индустрия счастья вплетена в урбанистику под лозунгами эмоционального капитализма. С плакатов рекламы новых ЖК на нас смотрят счастливые люди, которые собираются жить в «экологически чистом районе», радоваться звонкому смеху с детской площадки, ощущать безопасность и развиваться вместе с городом. Ипотечные кредиты на десятки лет, которые стендап-комик Сергей Орлов, назвал «проклятьем из русской сказки», укрываются гламурными фантазиями о счастливой жизни в новой квартире. Индексы счастья и развития становятся оплотом поведенческой экономики, проектирующей потребительское поведение и продающей токсичную позитивность через кликбейтные послания для уже порабощенного воображения испытывающих дефицит счастья, но верящих в него как в рождественского Санту граждан.
И вот, мы получаем города, в которых отчёты из года в год фиксируют растущие рейтинги эффективности и счастья, и одновременно в которых все недовольны – поскольку он не для детей, не для стариков, не для молодёжи, не для пролетариев и офис-менеджеров и даже не для нуворишей (вечно пытающихся сбежать загород или в другую страну). Успешные современные города существуют лишь для туристов – обычно мчащихся по заезженным маршрутам, обременённых лишними деньгами и не задающихся вопросами о том, что скрывают красивые фасады.
По итогу, хочется отметить, что тема зла и греха была избрана и даже несколько акцентирована нами не случайно – и уж тем более не только по формальным сходствам или исторической преемственности. Хотя Жан Делюмо отмечал в своей работе о формировании европейского чувства вины, что именно тема непростительного греха в значительной степени сформировала привычку к самонаблюдению и рефлексии, без которых сложно себе представить современное сознание. Но нас заинтересовал иной аспект. Дело в том, что сам дискурс греха в явной форме подчёркивает тему выбора, которая сильно затушёвана в современных дискурсах. Даже несмотря на то, что на первый взгляд некоторые из них само слово «выбор» педалируют крайне настойчиво – «выбирай себя», «выбирай эффективность», «выбирай счастье», на деле это предписания без выбора. И напротив, выбрать, пусть даже неосознанно, грех и существование во зле или несчастьи – это нечто такое, что само собой обращает к вопросу «а кто же я такой (если я подобное выбираю)?». Так что в выборе подобной теоретической рамки есть что-то от экзистенциального эксперимента: попробуйте думать и говорить о современности иначе, и вы увидите её в ином свете.
Более того, грех связан ещё и с темой соблазна. И ключевой соблазн подачи нашего эссе заключается в неверном прочтении, что в рамках выстроенных дихотомий нужно обязательно выбрать либо один полюс (капиталистический, успешный), либо другой (отвергающий его в какой-то альтернативной идеологии). На деле истинная задача – найти себя, даже если при этом в каких-то аспектах вы созвучны (возможно ненавистной вам) эпохе, а где-то трезво и спокойно выбираете то, что все вокруг нарекли злом и грехом.