Алексей Кардаш рассуждает о том, как могла бы выглядеть полноценная позиция метафилософского гедонизма, предполагающая удовольствие главной чертой философии, ввиду которой занятие ей осмысленно.
От философов и просто интересующихся порой можно услышать о том, что занятие философией приносит удовольствие. Как правило, подобная позиция вскрывается в качестве «оружия последнего шанса»: если долго мучать философа вопросами о смысле его занятия, то в конечном счёте он отобьётся от назойливого собеседника апелляцией к тому, что философия — это ещё и просто приятно. Некоторых даже и не нужно мучать, они изначально готовы экстравагантно заявить, что просто так специфически расслабляются или развлекаются. Другие же могут считать такой ответ удобным и понятным, когда приходится объясняться перед публикой, которая заведомо холодна к «высоким материям», но готова оценить «простые радости жизни». Третьи же видят в этом всём возможность не встревать в споры о пользе философии, описывая её как уникальный интеллектуальный досуг, который достоин траты времени даже если и не практичен.
Но существует ли какое-либо системное и подробное изложение видения философии как удовольствия? Скорее есть множество позиций, которые касаются темы или могут быть совмещены с ней. Это и удовольствие от текста у Барта, ведь во многом философия — это про чтение текстов; и труд Боэция об утешении философией, ведь утешить — это, как минимум, уменьшить неудовольствие; и размышления Аристотеля о философии как бесполезной, но единственной науке, которая не является рабской; и позиция Милля о возвышенных удовольствиях; и даже фразы Сократа о том, что он предлагает философское рассуждение другим только потому, что и сам их любит. Проблема в том, что, по-видимому, ни одна из упомянутых позиций не подразумевает удовольствие как главное или сильное оправдание для занятия философией. В рамках приведённых воззрений роль удовольствия эпизодична или имеет значение только в союзе ещё с чем-нибудь (текстом, утешением, дискуссией и т.д.). Вероятно, исключением здесь является только Аристотель, который обозначал эвдемонию (условно, счастье) целью этики. Конечно, эвдемония не представляет собой удовольствия в гедонистическом смысле, но близка к нему, как позитивное состояние, которое связывается с целями или даже природой философии.
Несомненно, отсылка к удовольствию часто оказывается поверхностным оправданием. Даже если она искренне высказывается каким-либо любителем философии, то нередко это высказывание касается только вторичных выгод, вроде возможности где-либо блеснуть кругозором, слить кого-то в споре или просто почувствовать себя персоной, возвышенной над серостью интересов обывателя. Куда более интересно задуматься над тем, а может ли удовольствие действительно составлять значимую часть философии? Как бы мог выглядеть такой метафилософский гедонизм?
Начнем с разницы между просто утверждением о том, что философия приносит удовольствие, и утверждением, дополненным комментарием, что именно поэтому ей и стоит заниматься. Второе утверждение является наспех замаскированным ответом на вопрос, «а что такое философия вообще?». В минимальном виде подобное суждение и составляет позицию метафилософского гедонизма, поскольку здесь удовольствие атрибутируется философии как необходимое условие. Чем это условие менее важно для мотивации инвестиции времени в философию, тем слабее в рассуждении интуиция метафилософского гедонизма.
Допустим так, но почему тогда философы об удовольствие вспоминают не сразу, пытаясь сначала защитить своё занятие другими способами? Это наводит на две мысли. Возможно, искренняя причина занятия философией уже была озвучена и пропонент просто перебирает ключи к собеседнику — это вновь не очень интересный случай. Либо же тем самым философ спускается по лестнице Витгенштейна ко всем понятному фундаменту своего занятия, как бы нехотя показывая оппоненту удовольствие, лежащее в основании.
Чтобы это основание не принадлежало исключительно психологии субъекта, стоит отбросить несколько простых субъективно-ориентированных опций. Например, можно было бы сказать, что речь идет об удовольствии от любимого дела, как и у любого увлечённого человека. Тогда не ясно, как этот ход может хоть кого-то убеждать, ведь такое удовольствие не делает занятие философией особенно осмысленным, а лишь даёт дополнительную мотивацию ей заняться. Соответственно, дополняется некая более фундаментальная черта философской деятельности. Похожая ситуация и с объяснением от психоаналитического прибавочного или избыточного удовольствия, которое скорее объясняет как философы восполняют нехватку приятных впечатлений в той части своего занятия, в которой они ожидали его найти. К примеру, радость публикации в престижном издании может восполнить недостаток удовольствия от непосредственно написания текста по строгим требованиям.
Чтобы метафилософский гедонизм не схлопывался до эпифеномена, стоит задуматься о том, какая концепция удовольствия нужна, чтобы приписать его философии в качестве фундаментальной характеристики. Философия должна либо сама пониматься как форма удовольствия, либо как его сильный источник. Оба варианта объясняли бы ссылку на удовольствие как на решающий довод, отсылающий к фундаменту всего предприятия, который либо принимается, либо нет, и тогда более доказывать собеседнику нечего. Например, для практики благотворительности является фундаментальным представление о том, что некоторым группам людей необходима материальная помощь; если человек с этим представлением не согласен, то он по большому счёту не согласен и с тем, что благотворительностью стоит заниматься вообще.
Таким образом, пока мы знаем только одну необходимую характеристику искомой концепции — такое удовольствие должны как-то оправдывать или легитимировать занятие философией. Далее я попробую её развернуть, чтобы реконструировать позицию сильного метафилософского гедонизма, опираясь на несколько интуиций, которые мне показались часто повторяющимися в обсуждениях связи философии с удовольствием.
Вершины и подножья удовольствий
Начать стоит с того, что если с философией и связано какое-либо удовольствие, то в широком смысле этого слова. В том, в котором для Эпикура дружба оказывается чуть ли не главным удовольствием в отношении с людьми, в котором мы эвдемонию Аристотеля можем понять как небанальный вид удовольствия или в котором Милль говорит о возвышенных ментальных удовольствиях, качественно отличных от других. В конечном счёте облако философского гедонизма конденсируется в капли узнаваемой грамматики, когда нам кажутся осмысленными понятия духовных и ментальных удовольствий. Это подсказывает, что наша концепция не должна сводиться только к простым и легко верифицируемым физическим реакциям.
Представим, что удовольствие от философии некто попробует зафиксировать посредством возможностей современной науки. Даже если ничто на физиологическом уровне не будет свидетельствовать об удовольствии, то подопытный философ на это, вероятно, должен лишь снисходительно усмехнуться. В ином случае мы бы считали занятие философией приятным буквально в том же смысле, что секс, еду или видеоигры. Может быть и так, но это далеко не то удовольствие, которое может сделать, к примеру, чтение статьи Хайдеггера, фундаментально осмысленным.
Но и удовольствиями духовного порядка никого особенно не удивишь, а поэтому следующим шагом нам нужно выделить подвид таких удовольствий — специфичные удовольствия, которые недоступны без некоторой подготовки или просто не все их могут испытать. Нас не должно смущать, что не только сторонний человек, но и другой профессиональный философ может свидетельствовать об отсутствии удовольствия от статьи Хайдеггера, которую читал наш подопытный. Здесь нет ничего необычного, просто удовольствия в целом вероятностны и чем вероятность насладиться удовольствием меньше, тем оно более специфично. Иногда специфика может заключаться в существовании условия sine qua non, которое повышает или вообще открывает возможность получить удовольствие. В случае философии таким условием может быть теоретическая подготовка.
Так, если мы возьмём сложную настольную игру, то ознакомление с её правилами и игровыми возможностями повышает вероятность, что мы получим от неё удовольствие, но не гарантирует (она нам может просто не понравиться, как и текст Хайдеггера). В то же время, как оно обычно и случается, столкновение с большим количеством непонятных фигур из картона до прочтения правил, которые пристегнут к этим самым фигурам образы древних богов, могущественных артефактов и бесстрашных героев, — это в действительности форма неудовольствия (или хотя бы безразличия). Потенциальное неудовлетворение здесь связано с тем, что субъекту ясно, каким образом данный набор материи обретает смысл, превращаясь в игру, но пока что этот смысл не обретён. Возможно, дело в том, что мы заведомо понимаем, что фигуры в играх различаются неспроста, но сами по себе не несут реального различия, распознаваемого вне правил. Так же и с философией — человек недоволен не тем, что он открывает «Науку логики», «Различие и повторение» или «О грамматологии» и наталкивается на «птичий язык». Он недоволен тем, что этот язык пока не понят, и это потребует усилий. Но даже приложенные усилия по пониманию Гегеля, Делёза и Деррида не гарантируют, что мы получим удовольствие от их текста или философии.
Отдельно стоит оговориться, что удовольствие от настольной игры можно получить и сыграв не по правилам. Точно также и с философией: можно методом нарезок сделать из текста Деррида новый текст Деррида или искренне получить удовольствие от чтения статьи по модальной логике без соответствующей подготовки. Это доступные опции, но совсем не то удовольствие, на котором настаивает метафилософский гедонист, ведь в данном случае приятна не философия как таковая, а скорее ироничная интериоризация собственного незнания в виде развлекательной практики. Принципиальная часть обсуждаемой позиции — получать удовольствие от какой-либо из форм понимания философии, а не от любого взаимодействия с ней. В ином случае наслаждение оказывается не столь уж и уникальным.
В качестве дополнительного штриха я бы обратил внимание на то, что многие философы легко бы отнесли занятие философией к более престижным высоким удовольствиям. Собственно, в этом и может состоять удовольствие — в занятии чем-то престижным или обладающим потенциалом престижа. Приятными могут быть одобрение или даже зависть других людей к занятию. Такое удовольствие не только специфично, но и черпает силу из своего привилегированного положения в рамках интеллектуальной культуры. Например, наш воображаемый подопытный может насладиться не только текстом Хайдеггера, но и возможностью кому-то прояснить мысль немецкого философа. Актами наслаждения могут быть, например, предвкушение и непосредственное чтение лекции о Хайдеггере.
Но что, если в обществе или группе занятие философией имеет низкий престиж? Для этого я и упомянул потенциал престижа, который стоит понимать, как возможность конвертировать занятие чем-либо в удачное социальное взаимодействие. Например, опыт аргументации и умение рассуждать поможет философу в спорах с разумными собеседниками. Понимание того, как творятся концепты и происходит концептуальная инженерия, будет хорошим подспорьем в решении любой креативной задачи. На крайний случай философский бэкграунд — это то, что можно подать, как широкую общую эрудицию и почти неисчерпаемый поток тем для людей, заинтересованных в интеллектуальной (или около того) беседе.
Отдельно замечу, что широта, специфика и престиж — это характеристики, которые имеют степени. Философия же, как кажется, часто претендует на всё это в крайней высокой степени. Так, нам часто может быть неочевидно, чем именно наслаждается человек, заверяющий нас в получении удовольствия от смысла или стиля художественного произведения. Но что, если кто-то заявит, что наслаждается поиском различных рассуждений о теодицеи и написанием собственных текстов на эту тему? Думаю, многие из нас усомнятся в том, а есть ли здесь что-то от удовольствия помимо персональной идиосинкразии. И далее, если наслаждение авангардным искусством требует специфичного вкуса, то наслаждение, получаемое в ходе размышлений о тождестве личности, видимо, должно быть специфичней специфичного. Может показаться странным, а что такого таинственного в получении удовольствия от исследования вопроса тождества личности? Преимущество авангардного искусства состоит в том, что его специфика всё ещё может хорошо объясняться в терминах графического (если речь о картинах) или аудиального разнообразия в сравнении с обычным искусством. Если совсем огрубить, та же авангардная музыка обращается со звуком так, как с ним обычно не обращаются, и это вполне фиксируемо как физический факт. Когда же мы попытаемся объяснить, а чем же статья о тождестве личности в области удовольствия выгодно отличается от научной фантастики, включающей эту же тему, то у нас не будет такой же возможности подкрепить специфику этого удовольствиями некими ощутимыми фактами, к которым пускай оно и не сводится.
Что и говорить о престиже, когда средний философ с лёгкостью объяснит вам, что без философской рефлексии, логоса и аргументации вы оказываетесь марионеткой в руках естественной установки, мифов, чужих идей, противоречивого мировоззрения и так далее. Иначе говоря, удовольствие может быть связано с обретением смысла и возможностью найти ответы на личные вопросы. И, наверно, самое элитарное, что здесь может получиться — это понимание философии, как универсального источника странных, индивидуальных, идиосинкратичных удовольствий.
Таким образом, метафилософский гедонизм, как способ объяснения природы философии и смысла занятия ей, может уверенно опираться на концепцию специфичного и престижного удовольствия в широком смысле этого слова. Это определённо достаточно редкий вид удовольствия, претендующий ещё и на уникальность в своих конкретных аспектах.
Философия и развлечения
Конструирование возможной позиции сильного метафилософсокго гедонизма полезно тем, что её общие проблемы проявят для нас структурные слабости любой потенциальной формы оправдания философии удовольствием. Полагаю, что можно подробно не объяснять, что собеседник, который не склонен к гедонистическим или утилитарным ходам мысли, будет в принципе менее восприимчив к объяснению чего-либо через удовольствие.
Более серьёзная проблема возникает в связи с введением широких, духовных, ментальных и прочих «не банальных» удовольствий. Тем самым мы постулируем, что нечто существует, но не можем продвинуться в объяснении сути предмета, ведь детальное объяснение сопровождается риском растворить сам предмет в излишне точных описаниях. Дело в том, что высокое удовольствие нельзя безболезненно объяснить через конкретные практики. Ведь может оказаться, что нет никаких высоких удовольствий за пределами комбинаций простых радостей. Но также и конкретные практики невыгодно точно отождествлять с высокими удовольствиями, чтобы не запустить аналогичный процесс сведения высокого до простого и понятного, но с другой стороны. Концепция высоких удовольствий вынуждает нас сохранять некоторый флёр таинственности и недосказанности. Возможно, яснее всего это проявляется, если в принципе отказаться давать им объяснения, рассмотрев необычные удовольствия sui generis, как нечто уникальное в своём роде.
Помимо, как выразился бы Витгенштейн, наследственных проблем гедонистской грамматики, как кажется, по выделенным критериям удовольствие от философии сравнимо с удовольствием от элитарных практик (разных, но объединённых тегом элитарности). Это допустимая позиция, которая некоторыми интеллектуалами даже озвучивается напрямую. Да и в общем-то вечное пересечение круга любителей философии с аудиторией увлечённых не-массовой культурой говорит само за себя.
В этом моменте метафилософский гедонист оказывается перед трудным выбором. Первая опция: аналогия с элитарным удовольствием, которая имеет объяснительный потенциал, ведь таким образом удовольствие не просто повисает в воздухе, а находит своё понятное место в мире. Вторая опция: отсутствие этой аналогии, которая либо придаёт позиции очень эзотеричное звучание («элитарней элитарного»), либо лишает филосфоское удовольствие смысла, ведь если нам его не с чем сравнить, то может быть это и не удовольствие вовсе? Вторая опция кажется слишком странной для регулярной позиции. Хотя рассуждения Аристотеля о не-рабской дисциплине в общих чертах и похожи на форму рассуждений в стиле «элитарней элитарного». Объяснять удовольствие от философии эзотеричностью этого самого удовольствия — это, пожалуй, откровенно манипулятивный ход, а поэтому есть смысл рассмотреть метафилософский гедонизм с «человеческим лицом», где философия аналогична или даже входит в круг некоторых элитарных развлечений. В конечном счёте, каждая элитарная практика может пониматься, как драгоценная в самостоятельном смысле, хоть и схожая в плане самого качества драгоценности с другими.
Чтобы прояснить общую проблему оправдания философии удовольствием, давайте задумаемся над тем, что представляет собой философия в плане институционального дизайна. Как мы знаем, сегодня главный способ институционального представления философии — это академическая философия. Сама по себе она состоит из совокупности исследовательских и образовательных полей, которые «возделываются» преимущественно благодаря государственному финансированию. Здесь возникает интересная динамика того, куда направлена личная инициатива профессионалов и на что дают гранты. В зависимости от страны возможны разные сценарии на шкале от «делаем, что хотим на ваши деньги» до «за это хотя бы платят».
Как мне видится, весь фокус в том, что само наличие внешней фигуры заказчика вносит свои правки в то, как складывается личная инициатива и мотивация исследователей. Как минимум, есть простое индуктивное умозаключение: «это преподавалось и исследовалось, а значит более вероятно, что нечто похожее или связанное с ним будет востребовано». К этому добавляется своеобразная благодарность внешней фигуре за предоставленную свободу заниматься актуальной и востребованной философией. Проще говоря, даже если общие нормы исследования или преподавания не устанавливаются фигурой-заказчиком (как правило, государством), то они достаточно легко складываются просто по факту существования такой фигуры. Скажем так, старинные оксфордские традиции, спекулятивный поворот или бурный расцвет какой-нибудь национальной школы философствования — это то, что также может быть понято как форма отчета о том, на что ушло финансирование.
Параллельно этому существует институт медийной философии, где вне академии философствуют как её представители, так и независимые исследователи. Здесь роль личной инициативы в формировании исследовательских полей значительно выше. Даже если взглянуть на ситуацию инвестируемого образовательного интернет-проекта, то это также больше про личную инициативу инвестора, которая часто является лишь поддержкой личных инициатив исследователей. Хотя стоит заметить, что такие распространённые медийные образовательные поля, как популяризация и просвещение, могут быть формой реакции на реальные или мнимые запросы существующей или создающейся в процессе аудитории, которая также предстаёт в виде абстрактной фигуры-заказчика. Правда, она в буквальном смысле обычно ничего не заказывает, кроме консультации о том, что стоило бы заказать, где личная инициатива и имеет возможность проявить себя во весь рост. Как ни странно, но сегодня всё чаще можно наткнуться на сюжет, когда медийный успех позволяет продвинуть персональный интерес в академической среде. Для примера, вероятно, немалую роль в росте русскоязычных академических публикаций о спекулятивном реализме и ассоциированной с ним тёмной философии сыграл факт относительной интернет-популярности этих направлений мысли. Точно также и академическая привлекательность метамодернизма складывалась в том числе благодаря удачной медийной жизни этой концепции.
Несомненно, и медийная, и академическая философия, как термины, лишь грубо окаймляют огромное разнообразие философских форм жизни, которые тяготеют к узнаваемым формам организации и социальной репрезентации исследовательских практик. Проще говоря, это очень узнаваемый жест, маркирующий принадлежность к тому или иному институту, когда условный академик снисходительно интересуется, а в каких журналах публиковался медийный лектор, а тот в ответ спрашивает, читал ли публикации академика кто-нибудь, кроме коллег.
Для наших целей этой грубой картины достаточно, ведь вопрос в следующем: а как из истинности представления о философии как об элитарной практике или развлечении может следовать подобный институциональный дизайн? Совместима ли серьёзная роль удовольствия с таким устройством философии? И как вообще должна выглядеть философия как социальный институт, если метафилософский гедонист прав?
Если худо-бедно медийную философию можно объяснить, как своего рода светскую жизнь (удовольствие, выставленное напоказ), хотя и это не кажется правдоподобным, то правдоподобно объяснить, как академическая философия оказывается государственно финансируемым удовольствием для немногих — это уже нечто из области фантастики. Если философия на фундаментальном уровне просто приятная практика, то тогда имеют смысл лишь некоторые, далеко не самые главные формы организации медийной философии и редкие практики академической жизни. Когда мы мыслим институциональную репрезентацию философии с точки зрения истинности метафилософского гедонизма, то обнаруживаем, что пространство философии никогда не складывается так, словно бы всё дело было только в удовольствии. Более того, даже за теми вещами, которые всё-таки связаны с удовольствием, почти всегда обнаруживается шлейф менее приятных, но необходимых практик.
Как бы это в известной мере банально ни звучало, но в этом и состоит общая слабость оправдания философии удовольствием — чтобы этот ход был успешным нужно тактично умолчать о многих реальных и повсеместных аспектах философской деятельности. И дело не только в институциональном дизайне, но и в куда более простых вещах, вроде написания текстов, составления аргументации или генерирования концепций. Может, удовольствие должна приносить кропотливая защита своей позиции от критики коллег? Нет, ведь даже тогда, когда она приносит удовольствие, то это больше говорит о психологии отдельного философа, чем о природе практики. Может, мы тогда можем обнаружить гегельянца, за чтением Гегеля забывшего о необходимости приёмов пищи? Наверно, многие философские течения хотели бы похвастаться такими историями, но, боюсь, что они могут быть только инсценированы. Ведь, если цель человека состоит в том, чтобы каким-то образом получить удовольствие, то философия скорее всего уступит место какой-либо другой практике даже если этот выбор будет совершаться философом.
Удовольствие и умеренность
Может сложиться впечатление, что в тексте придавалось излишнее значение тому, что довод об удовольствии появляется в дискуссиях хронологически позже других, и в действительности за такими апелляциями стоит куда меньше смысла. Полагаю, что вышесказанное проясняет концептуальные условия того, чтобы ссылка на наслаждение философией работала как серьёзный тезис, сообщающий нам нечто о природе самого занятия. Сам же метафилософский гедонизм теперь можно сравнить с позицией абсурда, как её понимал Томас Нагель. Если обычно абсурд предстаёт в качестве некоторого онтологического положения дел, то для Нагеля — это всегда только временный взгляд на имеющиеся положение дел. Наши ментальные способности позволяют нам войти в состояние абсурдности всего сущего, но при этом любое последующее действие будет означать, что мы сдвинулись с этой позиции в иную сторону. Причиной тому странный факт, что решение совершить действие всегда оказывается окутанным некоторыми простыми смыслами целеполагания, личного интереса, значения для других и т.д. Метафилософский гедонизм оказывается похожей временной платформой, на которую ступают философы, когда в конце концов объясняют занятие своим делом тем, что это ещё и просто приятно. И некоторые из них могут принципиально придерживаться такой позиции, не замечая, что своими сознательными действиями они её опровергают. Точно также, как абсурдист, заняв свою временную позицию, может создать это самое временное ощущение абсурда не только для себя, но для других, так и философы ссылкой на удовольствие скорее способны ввести собеседника в ступор. В конечном счёте, кто же отказывается от удовольствий? Тем более от столь уникальных.
Как ни странно, но в этом и загвоздка, что философия на самом деле связана с удовольствием. Просто это не значит ничего большего, чем связь любого специфичного или даже специализированного занятия с удовольствиями. Причём, это удовольствие в самом простом и узком смысле этого слова. Можно даже заметить, что большая часть приятного в философии — это то, что структурно напоминает творение и разгадывание загадок. Из такой оптики открывается множество источников удовольствия: стилистика текста, захватывающие пассажи, увлекательная дискуссия, интересная структура спора, узнавание неизвестного, радость исследования, опровержение аргументов и т.д. Единственная проблема, что в таком случае у нас нет возможности сказать, что эти источники удовольствия эксклюзивны для философии. Исключительна скорее их уникальная сборка, в то время, как похожие источники удовольствия можно обнаружить в искусстве, науке, общении и обычных развлечениях. Замечу, что довод о специфике или вероятностном характере удовольствия сочетается и с таким взглядом. Он работает даже лучше, что можно проиллюстрировать таким рассуждением: многим людям приятен текст, имеющий удачно выполненную стилистику; один из критериев удачности стиля — это его соотношение с содержанием; если человек не понимает содержания философского текста, то он может не распознать удачную стилистику философского письма; то есть, сам источник удовольствия — стиль текста — знаком многим, но если стиль построен на соотношении с содержанием, то удовольствие от такого текста становится более специфичным.
Также в случае философии нет простой бинарности в стиле — либо приятно, либо нет. Многие из конкретных видов занятия философией проходят под эгидой срединного спокойствия на шкале между удовольствием и страданием. Исследовательский интерес или даже пресловутая любовь к мудрости лучше подходят на роль первичных аффектов мыслителя, чем удовольствие, которое вряд ли для кого-то будет главным мотивом для занятия философией. Тут же можно вспомнить и о том, что философ может прибегнуть к другому «оружию последнего шанса», сказав, что ему просто хочется заниматься философией. В таком случае речь пойдёт не об удовольствии, но о желании, которое может пониматься, как психологическая установка, возникающая на стыке чего-то очень субъективного (возможно, даже мало объяснимого) и всё-таки совпадающего с интенциями других. Получается своеобразный обходной маневр, ведь тогда не важно, чем является философия по своей природе, главное лишь то, что ей хочется заниматься. Похожую обходную стратегию можно выстроить, приравняв любое не-страдание к удовольствию, допустим, в виде той же апонии (возможно, какой-то стоический или эпикурейский метафилософский гедонизм — это более сильная в аргументативном смысле позиция, но намного более умеренна в гедонистическом плане).
Защита идеи о том, что занятию философией должно сопутствовать удовольствие иногда может и вовсе опираться на несколько суеверное представление о том, что всё самое лучшее происходит и создаётся в радости. Тоже самое и с обратным трагическим нарративом: идея о том, что великое рождается из страданий и неудовольствий (такой ход куда более популярен в литературе). Всё это может успешно привлекать аудиторию, но это не значит, что оттого оно перестаёт быть уловкой или манипуляцией. Отчасти, в этом и проблема, что тот же самый интерес или желание, не будучи понятые ни как удовольствие, ни как страдание, не создают захватывающего нарратива, который мог бы работать на внешнюю привлекательность философии.
Отсюда можно вывести и причину, почему оправдание удовольствием оказывается оружием последнего шанса в дискуссии о том, зачем же вообще заниматься философией. Только на поздней стадии полемики можно понять, что в действительности собеседник спрашивает не только и не столько о том, что легитимирует философскую практику, а скорее требует предъявить знаки внешней привлекательности этого занятия. Одно от другого отличить достаточно трудно, а поэтому, когда требование всё-таки становится ясным, то человеку и предъявляют удовольствие, как один из главных символов того, что некоторая практика привлекательна, а поэтому и нет ничего удивительного в том, что кто-то этим всё-таки занимается.