Переоткрывая идеализм и материализм

Иван Кудряшов и Алексей Кардаш рассматривают репрезентативные примеры идеалистов и материалистов, а также онтологическое содержание их разногласий.

Не пытаясь подсластить пилюлю, начнем с неприглядного факта. Деление на идеалистов и материалистов сегодня интересует преимущественно ностальгирующих марксистов. Уже это делает многих (в том числе серьёзных философов) безразличными к философским дебатам о материи и духе. В это же время любители истмата/диамата, считающие выбор между идеализмом и материализмом самым важным в философии, нередко обесценивают его, превращая в ложную дилемму. Вопрос о первичности материи или духа превращается в интерпелляцию – спрашивающий предлагает ответчику подтвердить свой статус марксиста, выдав вместо реального философского ответа что-то среднее между клятвой партии и заявлением рабской покорности её идеологемам. Конечно, многие понятия в философии играют роль шибболета, но этот случай можно поставить в зал эталонов.

И вот, когда несогласные прекратили читать этот текст или уже начали писать гневные опровержения, уместен диалектический ход – само по себе деление на идеализм и материализм не лишено смысла, как и целый ряд изысканий советского периода.  Но к чему тогда первый абзац? Безразличие и отторжение вызывает не сама тема, а та странная форма занятия философией, когда вместо концептуальной работы с теориями, позициями и аргументацией на первом плане оказываются исторические экскурсы и заверения в научности своих взглядов. Так, известное рассмотрение истории философии через оптику борьбы материализма с идеализмом хотя и имеет эвристическое преимущество (это удобное объяснение, которое легко понять неподготовленному человеку), но также и существенный недостаток, связанный с тем, что такое упрощение позволяет игнорировать другие значимые вопросы эпох и отдельных философских персон. Что интересно, современные материалисты чаще пробуют реформировать такого рода подход, добавляя новых врагов материализма или пересматривая идеализм как форму более широкой позиции (например, как корреляционизм). При этом они не замечают, что издержки остаются всё теми же, а заинтересованные слушатели с читателями легко пропускают мимо ушей и глаз оговорки об исторических упрощениях.

Мы предлагаем взглянуть на идеализм и материализм, не обременяя себя необходимостью написания историографического эпоса. Вместо этого хочется сделать компактное и содержательное введение. Поскольку переоткрывать эту проблематику имеет смысл для уже знакомого с ней читателя, то вместо построения исторического нарратива стоит прокомментировать некоторые важные вехи в их смысловом порядке. Как нам видится, это позволит более ясно понять, почему к сегодняшнему дню радикально сократилось число идеалистических позиций и почему материализм в онтологии уступил место реализму. А также какова цена подобных перемен.

Но поскольку тема обширна и требует внятного определения позиций, а также исторического экскурса в наиболее репрезентативные примеры, то в этой статье мы рассмотрим то, в чём именно расходятся материалисты и идеалисты, а в следующей – уже резюмируем что произошло в последние сто лет и к каким переосмыслением всё это ведёт.

Онтологические тезисы

Начать стоит с прояснений и технических замечаний. Основную линию разногласий идеалистов и материалистов можно наметить, рассмотрев простой предмет – пускай им будет фигурка «Лего». Что о ней может сказать абстрактный усреднённый материалист? В первую очередь он заметит, что фигурка на фундаментальном уровне представляет собой пластиковые детали. Она материальна и состоит из частей разной степени элементарности (которые даже при разной организации обладают единством принадлежности – все они материальны). Далее он может сказать, что она материальна ещё и с необходимостью: если нет деталей, то нет и возможности собрать фигурку. Он может заявить, что факт материальности делает фигурку познаваемой – мы можем её воспринять, а также разобрать и понять, как она устроена. Например, Демокрит и Эпикур [1] отметили бы, что всякая деталь сама состоит из минимально возможных деталей – только так и никак иначе, поскольку осязаемые вещи явно состоят из частей, но не могут делиться бесконечно или в ничто.

Что же в таком случае мог бы сказать абстрактный усреднённый идеалист? Он заметил бы, что то, что делает объединенные детали фигурой, а не просто случайным набором элементов — это наличие мыслимой формы или проще инструкции. Платоник бы здесь назвал изложенное в инструкции идеей, которая представляет собой возвышенный над материей, формообразующий замысел и образец идеального строения. Гегельянец бы назвал инструкцию творческим промыслом абсолютного Духа, отчуждающим себя в форме сборного конструктора, в процессе сборки которого реализуется одна из возможных логических форм реальности. Именно в таких формах Дух посредством человека познаёт сам себя. Заметьте, как хорошо здесь проясняются слова Гегеля о том, что если факты противоречат его теории, то тем хуже для фактов. Действительно, если вложенные детали «Лего» противоречат инструкции, то тем хуже для деталей (и тех, кто пытается что-то из них собрать).

Конечно, и тот, и другой могут сказать ещё многое, но этот пример позволяет обратить внимание на важный нюанс. В пространстве онтологических разногласий идеализма и материализма есть место, как нейтральным теориям, так и гибридным – и материализму, допускающему относительно большее идеалистическое содержание, и идеализму, допускающему разную степень материалистического содержания. Например, если бы фигурку комментировал усреднённый нейтральный монист, то он бы заверил вас в том, что «детали» и «инструкция» – это не указание на отдельные сущности, а разные способы описания одной и той же нейтральной метафизической сущности. Например, когда мы в прагматизме Джеймса фокусируемся на опыте взаимодействия, нет нужды расчленять соединившиеся в действии или переживании объект и план взаимодействия с ним. При таком рассмотрении каждая деталь – в какой-то степени инструкция, поскольку есть ограниченные и доступные нам способы её применения. Но и каждая инструкция – это необычная деталь столь же необходимая для постройки, как и другие.

Резюмируем. Рабочее понимание материализма можно выразить следующим онтологическим тезисом: «мир на фундаментальном уровне устроен из материи и без неё невозможен». Иначе говоря, мир материален (и всё, что ни есть, производно от мира). Следовательно любое явление мира нуждается в материальном основании. Подчеркнем: речь не столько о редукции чего-либо к элементарно-материальному, сколько о признании материальности в качестве conditio sine qua non (того, без чего невозможно). Соответственно, при желании это можно выразить в терминах первоначал, изначальных субстанций и онтологического приоритета. Так или иначе без соблюдения этого минимального условия позицию достаточно трудно считать материалистической. Просто представьте себе кого-то, кто называет себя материалистом, но не считает мир материальным. Звучит более чем странно.

В материализме есть одна вечная проблема и по сути лазейка, допускающая странности и гибридные позиции под материалистским лейблом. Многое зависит от понимания материи. Даже больше настроенные на критику спиритуализма мыслители регулярно прибегали к идее о том, что все производно от развития элементарного и материального, что в имплицитной форме содержит вопрос о субстрате или субстанции мира. Но не будем забывать, что это понятие подарил нам Платон, которое долгое время сильно задавало самим словом (хюле, т.е. древесина, материал для обработки и придания формы) понимание материи как несамостоятельного субстрата. А с подачи неоплатоников огромное количество спиритуалистов легко говорят о материи, но теперь не как о чём-то, что до и без формы сложно представить, а о том, что имеет слабый онтологический статус, то есть может быть названо «практически Ничто».

Обычно онтологический тезис подкрепляется жёстким противопоставлением материи духу, материальных объектов идеальным. Материя понимается как физическая субстанция, тесно переплетённая с пространством, временем и причинностью, изучением которых занимается не только философия, но и естествознание. И вообще есть некоторая тенденция понимать материю sui generis – как некоторую простую фундаментальную вещь, которой ввиду её простоты трудно дать поясняющую дефиницию, поскольку в теории с помощью самой материи мы даём поясняющие дефиниции более сложным вещам. Материя как понятие, стремящееся выразить самые общие моменты реальных вещей, оказывается сугубо мыслимой абстракцией. Абстракции не обладают той же фактической убедительностью, что материальные вещи, о которые мы буквально спотыкаемся – напротив, их можно относительно свободно переопределять и интерпретировать.

Если бы материализм развивался в аналитической философии, то эта тенденция была бы куда более очевидной, но признаком её наличия можно считать жалобы некоторых новых материалистов на то, что старые материалисты не обременяли себя обширными объяснениями фундаментальных понятий (в первую очередь, естественно, материи). Другой момент состоит в том, что злоупотребление живительной отсылкой к науке не оставляет места философствованию. Да и сами философы-материалисты иногда приходили к умозаключениям в стиле «тем хуже для науки». Ввиду этих и других трудностей, видимо, всегда остаётся пространство для ревизии понятия материи, переоценки простоты или сложности материи, пересмотра степени зависимости философского понимания материи от научных выкладок, соотношения материального с идеальным и т.д.

Что же касается рабочего понимания идеализма, то он всегда связан с общим онтологическим тезисом, согласно которому «мир на фундаментальном уровне невозможен без Духа». Иначе говоря, мир обладает идеальным измерением, которое реально и первично. Именно поэтому идеалисты намного легче отваживаются на разного рода дуализмы: Единое и многое, идея и материя, эманация бытия и ничто, Нус и гомеомерии и т.п. Достаточно лишь утверждать примат Идеи, из которой вытекает объяснение того, как мир устроен и чем он управляется. Только на втором шаге некоторые идеалисты отваживаются признать материю иллюзией, чье ложное бытие на самом деле есть нехватка идеальности (а значит и реальности).

На контрасте с попытками материалистов заземлиться наукой, идеализму свойственен некоторый изначальный парламентаризм. Благодаря нему кажется, что идеалисты даже не пробуют говорить об одном и том же идеальном. Метафизические позиции кантианства, платонизма, гегельянства, имматериализма существенно и явно расходятся. Сфера духовного в целом меньше привязана к субстанциональному пониманию. Идеальное может быть способом организации, мировым сознанием, отдельным миром идей, труднодостижимой сущностью и т.д. Нередко идеальная субстанция понимается как нечто принципиально недоступное области наук. В пику этому с идеальными (абстрактными) объектами взаимодействует математика и логика. И некоторый, если верить философам математики, платонизм относительно существования абстрактных объектов там неизбежен. 

Некоторое глубинное единодушие можно найти лишь на период классической философии (от Античности до начала XIX века): для них идеальное хоть и различно, но всегда что-то принципиально мыслимое, аналогичное мысли или идее (даже если для его мышления нужен отнюдь не человеческий разум). Романтики и философы жизни разрушили эту идеологическую конвенцию, поэтому идеальное приходится мыслить, противопоставляя материалистическую физику области психического. Что, пожалуй, лучше работает, если иметь в виду именно раннюю психологию или спиритуалистов XVIII-XIX века. Крайне важный момент (который мы проиллюстрируем на примере Беркли далее) состоит в том, что идеалисты не привыкли мириться с нейтрально-объективными описаниями процессов. Все важные процессы и события суть акты, а значит, имеют под собой активного субъекта. И даже если это не человек, мыслятся они по аналогии с ним – например, ум Бога, душа мира, формообразующая функция идеи, панпсихизм материи etc.

Именно поэтому, чтобы не терять путеводную нить, материализм и идеализм будут пониматься в первую очередь строго онтологически. Онтология здесь – это минимальное классическое условие. Но имеют место и другие условия, которые иногда выходят на первый план. Так, когда мы продвинемся к современному материализму, то акценты и ставки будут делаться в том числе на монистские, номиналистские, эпистемические и даже вполне феноменологические утверждения. Для примера, привычная сопутствующая материализму идея – это позиция гносеологического оптимизма, согласно которой мир познаваем. И Ленин, и Гольбах принимают рационалистический познавательный оптимизм в связи со своими пониманием материи, но понимание материи Гольбахом (по аналогии с идеями Платона материя Гольбаха находится во вневременном существовании) в отличии от Ленина кажется явно гибридным [2].

Репрезентативные идеалисты

Исторически сначала возникают разработанные идеалистические системы. Несомненно, первенство здесь у Парменида и Платона с его теорией идей, но с ней случилась одна интересная вещь, ввиду которой мы поговорим о платонизме позже. Пожалуй, наиболее репрезентативными оказались именно немецкие идеалисты в лице Гегеля, Шеллинга и Фихте, а также имматериализм епископа Беркли. Если что-то нам и доступно в качестве парадигмальных и наименее спорных примеров идеализма, то именно их позиции.

Начать стоит с берклианства, тем более, что оно возникает с вполне осознанным намерением развенчать идею существования материи. Беркли считал, что ссылки Бэкона и Локка на некоторую материю, стоящую за данными в опыте объектами, неправдоподобны и вредны (ибо учат атеизму). Однако ему не откажешь в проницательности: в 22 года Джордж находит фундаментальный изъян в рассуждениях кумира английских мыслителей – сенсуалиста Джона Локка. В «Опыте о человеческом разумении» Локк утверждает, что наш чувственный опыт в целом может адекватно репрезентовать объекты мира, поскольку передаёт нам их качества. Он уточняет, что качества бывают первичные и вторичные. Первичные качества объективны, присущи самой вещи, существуют в ней и вне нашего восприятия (например, это протяженность, форма, движение/покой, число, плотность). Вторичные качества, какими мы их воспринимаем, в самих вещах не содержатся и зависят от нашего восприятия. Подход Локка в том, что вещь и её объективные материальные свойства только вызывают у нас не лишенные искажений идеи, вроде тепла, запаха, цвета, вкуса, звука. Нюанс здесь в том, что хотя тепло как движение частиц и есть в теле, в этом же самом теле нет качества, которое было бы похоже на нашу идею тепла.

Разящий аргумент Беркли удивительно точен: те же доводы, которые приводятся в пользу того, что вторичные качества существуют только в нашем сознании, работают и по отношению к первичным качествам, а первичные качества непредставимы сами по себе без чувственных свойств. Например, представляя движение объекта некой произвольной формы, согласно Беркли, мы неизбежно представляем этот объект ещё и в каком-то цвете, а поэтому дихотомия Локка оказывается куда менее очевидной. Беркли заключает, что первичных качеств не существует, ведь попытка представить свойства вещи, которые никем не воспринимаются, оборачивается тем, что представляющий воспринимает эти самые свойства. Возникает противоречие, поскольку необходимо представить непредставимое.

Следовательно онтологическая основа в виде стабильной, элементарной и материальной субстанции повисает в воздухе. Взамен Беркли предлагает своего рода более экономную гипотезу: в мире есть лишь два типа объектов – пассивные идеи и активные (обладающие волей) духи/души. Вторые мыслят/воспринимают первые, но где? В некоторой (духовной) реальности, поддерживаемой лишь Творцом. Именно Его ум, перманентно воспринимающий идеи, позволяет тем не исчезнуть в небытие, когда их никто не воспринимает.

Несмотря на противоречие здравому смыслу и опасность солипсизма (устраните из схемы Бога и готово), Беркли защищает очень близкую западному уму идею – идею активности субъекта, которой не имела столь яркого выражения в раннем эмпиризме. К тому же он использует очень прямые логические ходы. Например, он отмечает, что единственная очевидная данность – это восприятие, а оно доказывает лишь само себя (вы можете сколько угодно трогать фигурку Лего, доказывает это лишь то, что некоторые восприятия скоординированы). Если быть – это что-то ещё, кроме «быть воспринимаемым», то такое утверждение существования возможно лишь благодаря языку. А он может содержать ошибочные дефиниции и слова для несуществующего. К тому же никто не гарантировал того, что реалистичное объяснение мира не будет контринтуитивным или парадоксальным.

Но значит ли это, что всякую «материю» можно попросту списать со счетов? Онтологическая аргументация Беркли уж очень похожа на высказывание в духе «ну вот и всё, раз есть ошибка, значит, всё ложь, всё с точностью наоборот». Вот только обратная картина уж очень гротескная: идеи и души висят в нематериальном тумане, а Бог у них в качестве обслуги, совмещающей в себе поддержку существования и работу почтальона (ну или если угодно: функцию провайдера и хостинга). Кажется, Богу было бы разумнее и проще создать материальный мир именно таким, каким его видят наивные реалисты.

Тот же самый активный субъект, часто не связанный с миром феноменов и природных закономерностей, будет занимать всё большее место в работах Канта (от первой критики к последним текстам), а в системах Фихте, Шеллинга, Гегеля и вовсе определит все ключевые места в мысли – и как отдельный мыслящий субъект, и как изначальный, формирующий себя и познающий, Дух. Впрочем, любопытно, что если у Канта материальность мира сводится к некоторому мыслимому минимуму (вещь-сама-по-себе), то у Гегеля и Шеллинга она вновь разрастается в своего рода столь же необходимое условие для разнообразия и самопознания Духа, как и он сам (что отлично выражено в бесконечном спекулятивном суждении Гегеля «Дух есть кость»).

Как бы то ни было идеализм немецкой классики строится на принципиальной цепочке утверждений. Сперва представляется, что только целое и активное (становящееся) имеет смысл (и может быть истиной), а затем отсюда выводится необходимость мыслить не обезличенными процессами, а деятельными агентами и идеями/идеалами (что же ещё такое целое, системное, полное как не идея и идеал одновременно?). Следовательно без Духа нет познания, но поскольку познание вписано в мир, то значит, и мира нет без Духа. Вуаля.

Коварнейшая тонкость состоит лишь в том, что в диалектической системе мышления всегда остается возможность радикального поворота перспективы – да так, что самого Гегеля или Шеллинга (периода философии природы) можно проинтерпретировать как наитончайших материалистов на все времена. Ведь любое проявление духа можно понимать не как самостоятельное бытие, а лишь как мыслимый момент преобразования материальных структур и отношений. Так что идеализм и материализм в действительно сложной философской системе – это скорее вопрос устоявшейся интерпретации. По традиции немецкой классике приписывают идеализм. Можно сказать «это лишь традиция», а можно «у традиции есть свои основания». Смеем полагать, что и сами Кант, Фихте, Шеллинг и Гегель относились ко вторым: вряд ли бы кто-то из них стал рьяно открещиваться от ярлыка «идеализм».

Репрезентативные материалисты

Взирая на прошедшие столетия истории философии, можно констатировать: материализм практически никогда не был мейнстримом. Материализм обычно возникал не сам по себе, а как радикальное продолжение критики засилья аристократического идеализма, реалистической онтологии (в смысле не-номиналистической), клерикализма и спиритуализма. Последовательные попытки создать материалистическую философию разделяют огромные промежутки времени: атомизм Демокрита и Левкиппа, Эпикур (спустя 100 лет), Лукреций Кар (ещё через 200 лет), Ламетри, Гельвеций и др. (17 веков после Лукреция), Фохт, Молешотт и компания (ещё через 150 лет). Во времена последних появится и диалектический материализм, но его пока оставим в стороне. Между Античностью и Просвещением мы также найдем несколько безуспешных попыток вернуться к материализму – например, в лице средневековых крайних номиналистов и аверроистов, Телезио и Бонаккорси (Каллимах Экспериент), Бэкона и Гассенди. Все они очень скоро соскальзывали в род гилозоизма или скепсиса, а то и просто непоследовательного подражания эпикуреизму.

Все эти авторы последовательно отталкивались от идеи необходимости и неизбежности утверждения материального носителя для какого-либо объяснения мира. Подчеркнём: мир, конечно, можно пытаться понимать (создавая смыслы), но объяснить его – таким каков он есть – можно только через ссылку на внешнюю и первичную необходимость той материи, что лежит в основе организации вещей и процессов. Хотя и здесь может возникнуть одна сложность: отнюдь не все из перечисленных начинали именно с онтологии. Вероятно, для части «материалистических» мыслителей верно утверждение, что материализм был ими принят как более логичное основание для сенсуализма или гедонистической этики. Меж тем сенсуалистам мозг и материальные процессы в мире интересны отнюдь не всегда. Напротив, репрезентативный материалист, конечно, всегда хоть немного, а чаще в ощутимой степени – редукционист. Классический пример – Молешотт с его высказыванием о том, что «без фосфора нет мысли».

Таким образом, материализм лучше всего опознаётся вовсе не по ссылкам на объективность науки, здравый смысл сенсуализма или поиск единых закономерностей мира. Материализм зреет из вопроса «к чему всё сводится?». Если философ отважился говорить о том, что всё сложное состоит из атомов, кварков, материального субстрата, гомогенной или полной внутренних противоречий протяженной субстанции, то значит, он встал на путь материализма. Поэтому приоритет здесь, конечно, у атомизма Демокрита, а не каких-то спекуляций о материальных стихиях, ибо в теориях греческих натурфилософов царил явный или скрытый гилозоизм (концепция, утверждающая одушевлённость материи и вещей). Причём, атомизм можно заподозрить в дуализме (ибо статус пустоты не очень ясен – небытие, пространство или иная субстанция?), но и в этом случае он остаётся репрезентативным примером.

Принципиально стоит подчеркнуть, что говоря о редукции, мы подразумеваем, что она бывает полная (тотальная) и неполная, а следовательно, ни в коем случае не тождественна механицизму. Например, редукция языка пчёл до вибраций и химических веществ совсем не означает, что мы, изучив компоненты, сможем понять и даже предсказать всё в этом языке, однако, без них мы не сможем ни вступить в эту коммуникацию, ни подделать или обмануть её. Отсутствие хоть какой-то редукции в наши дни очень хорошо выявляет скрытый обскурантизм, который предпочёл бы говорить о реальности языка или общества, не слишком вникая в вопросы их материальности. Напротив, рассуждая от материи, всегда придется искать пути как вплести в изучение феноменов ту материальную элементарность, в которой данные феномены (будь то психология, идеология, культура и т.д.) воплощены.

Усложнение редукционистских цепочек – как через концептуально-методологический аппарат, так и через новейшие данные наук – вот ключевая задача материалистов во все времена. Регулярные исторические «провалы» на линии материализма объясняются не только социальным и институциональным давлением элит (которые всегда лучше понимали как использовать идеализм для своих задач), но и с необходимостью получить новую основательную базу научных знаний для очередного «рывка мысли». Есть в этом даже некоторая ирония, поскольку по большей части материализм возникал не до, а после научного прорыва, который идейно готовили платоники, сенсуалисты, дуалисты и деисты (как например, в случае с Научной революцией XVI-XVII века). И наоборот, упрощённый, естественнонаучный материализм сумел спровоцировать лишь кризис классической науки в конце XIX века, ответом на который стал вновь отвлечённый сенсуализм эмпириокритицизма (от которого так яростно защищал «материю» Ленин в известной работе).

Что же касается фейербаховского, марксистского, а затем диалектического материализма, то контекст их зарождения крайне нетипичен для материализмов. Во-первых, в отношении к немецкому классическому идеализму и прежде всего к Гегелю в нём намного больше от попытки усовершенствования, чем от критического отбрасывания идей. Значимость Гегеля даже после его смерти работала таким образом, что более заметной была та позиция, которая выстраивалась в рамках его тем и дискурса. В том числе поэтому Маркс был лучше услышан, чем Фохт и Молешотт (даже на фоне набиравшего популярность позитивизма). Во-вторых, прояснение онтологии никогда не было первостепенной целью первых авторов этой линии: Фейербаха интересовала антропология, Маркса – социальная философия. Маркс в тезисах о Фейербахе явно понимает реальность как социальную, да и далее ощутимая доля материализма для него – это вопросы технологий и производства. То, что сторонники диамата пытались описать как материалистический базис марксистской философии, у самого Маркса появляется как «надстройка» или точнее «подпорка». В-третьих, диалектический материализм со старта очень явной критикует онтологических «союзников», оказавшихся неспособными к тщательной работе с областью языка и смыслов. Попытки рассуждать об идеологии, классовости в культуре, сложных формах сознания на основе философии просветителей материалистического толка и сами по себе выглядели слабо, а на фоне титана Гегеля – и подавно.

И всё же, несмотря на нетипичный генезис, диамат постепенно выработает схожие представления по привычным схемам: редукция, элементаризм, сенсуализм. Но о трансформациях этой онтологии, частично заложенной и в её происхождении, мы поговорим в другой статье. 

От репрезентации к мутации

Сам выбор терминологии, когды мы писали выше о репрезентативных и классических позициях, наводит на мысль, что когда-то возникает и нечто неклассическое, что тем не менее может быть соотнесено с материализмом и идеализмом. Не томя читательское внимание, заключим, что философию недавнего времени можно охарактеризовать как эпоху мутации представлений об идеях и материи. Но об этом подробно в следующий раз, а сейчас же в качестве завершения проведём сравнение, чтобы наметить путь от репрезентации к мутации. 

Для начала явно напрашиваются аналогии с психологическими теориями (например, об экстраверсии и интраверсии или ориентации на процессуальное или статичное). Там, где идеалисты не могут представить себе мир без агента с сознанием, материалисты не могут отделаться от вопроса об огромном разнообразии мира. Пока одни мыслят отношение, другим важен объект. Можно заострить этот момент: в понимании онто-логии идеалист всегда будет тяготеть к возвышенной формуле «логос о бытии», а материалист к прозаическому «знание вещей».

Материализм без оговорок собственно и начинается с попыток объяснить почему в мире так много «вещей» в широком смысле слова, т.е. форм организации материи, вплоть до почти не материальных (вроде мысли или математической закономерности). Для этого и нужно усложнение редукционистских цепочек, так как на определённом витке рассуждения придётся объяснять не только разнообразие вещей, но и их (мнимую или реальную) индивидуальность. Общая канва такой проблематики ни на йоту не изменилась со времен Демокрита: материалисту нужно выработать такое понимание самой материи и её элементов, чтобы на этом основании можно было объяснить множество форм и качеств, возможность сложных структур с возникающими эпифеноменами и возможность их познания, ну и наконец те фундаментальные закономерности, которые мы открываем в науках.

И на этом пути материалисты обычно занимали одну из двух позиций. Первый вариант: материя в целом проста, но обширна, а значит, вся познавательная деятельность – род приближения к идеалу полноты (в духе демона Лапласа). Второй вариант: признание материи противоречивой и непоследовательной субстанцией, что открывает принципиальную двойственность и двусмысленность в отношении с миром, который оборачивается для нас (пользуясь идеей Лакана) то автоматоном, то тюхе. То есть для второго варианта философу материалисту придётся как-то объяснять, что мир включает в себя не только законы и правила (автоматон, т.е. простое материальное повторение), но и правила нарушения правил (тюхе, т.е. вторжение материальности в нормальный ход материальных же процессов). Собственно по первой позиции ничего нового после Ленина тут уже и не сказать, поэтому только вторая характеризует современный материализм. Впрочем, на этом пути, как отмечают многие (например, Делёз в работе об эпикуреизме), вероятно придётся отказаться и от идеи мира как целого.

Что же мы имеем в итоге? И у идеалистов, и у материалистов были взвешенные и обоснованные позиции, которые создавали базовые координаты для всей онтологической проблематики. Само наличие таких координат способствовало как развитию идей оппонентов, так и поиску альтернатив в области нейтральных монизмов и плюрализмов. Однако, как мы увидели, развитие не бывает вечным и в определённый момент обе позиции упираются во внутренние дилеммы. Вплоть до того, что для ХХ и начала XXI веков вдруг оба понятия стали не только глубоко проблематичными, но и вполне обходимыми.

Поскольку некоторая линейная работа с известными проблемами уже не приносит желаемых теоретических результатов и степеней оригинальности, то материализм и идеализм начинают рассматриваться через своего рода теоретические мутации, вроде попыток перевернуть сложившиеся представления о классических аргументах, использовать идеалистические ходы в материалистических целях и наоборот. И в какой-то момент сами эти бурные преобразования становятся главной чертой новых материализмом и идеализмов, тогда как онтологическая строгость классики отходит на второй план.

Примечания:

идеализмистория философииматериализмонтология