Τι θηρίον

Александра Ильина рассказывает о психологии каннибальских отношений, обращаясь к одному из самых харизматичных антигероев популярной культуры — к Ганнибалу Лектеру.

Я — всегда мертвей, чем камень, —

Ужаснулся

И хотел бежать скорее —

И не мог.

К.Д. Бальмонт

Дмитрию Владимировичу Бугаю,
супругу — от Кларисы Старлинг

Когда мы хотим определить вещь, мы пытаемся дать ей название. Этот допотопный сюжет известен нам благодаря Моисею: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» [Быт 2:19]. Отцы Церкви, теологи и богословы любят или любили трактовать этот сюжет на свой лад. Так, Филон Александрийский считал, что наречение имени — это царский жест, вкладывающий в уста Адама власть. И — при том — жест подчинения Славе Отца, сотворившего Адама разумным. Филон пишет: «<…> ἀπεπειρᾶτο δ’ ὡς ὑφηγητὴς γνωρίμου τὴν ἐνδιάθετον ἕξιν ἀνακινῶν καὶ πρὸς ἐπίδειξιν τῶν οἰκείων ἀνακαλῶν ἔργων, ἵν’ ἀπαυτοματίσῃ τὰς θέσεις μήτ’ ἀνοικείους μήτ’ ἀναρμόστους ἀλλ’ ἐμφαινούσας εὖ μάλα τὰς τῶν ὑποκειμένων ἰδιότητας». Именно разумность, которая является в человеке истинным подобием Бога, помогает Адаму называть. Однако мы далеки от Адама. Пережив грехопадение, разрушение Вавилона, Великий потоп и ещё множество исторических катаклизмов, мы, кажется, утратили великую силу слова. Об этом же говорит Ганнибал Кларисе Старлинг:  

Когда мы имеем дело с предметом, он нам в основном представляется. Для того, чтобы дойти до сути вещи, современному человеку необходимо провести над ней массу манипуляций — экспериментальных или технических, а философ всё равно скажет, что обыденный материалист до сути вещи не дошел, несмотря даже на то, что спекулятивный реализм уже перестал быть хитом сезона. Хлопок больше не пытаются отделять от огня, а огонь — от хлопка. Однако проблема именования осталась и тревожит все новые появляющиеся области знания, потому что мы — допустим, несколько идеалистично — пытаемся выстраивать научное знание. Мы пытаемся создавать рациональные конструкты, чтобы избавиться от тревоги. В конечном итоге мы становимся заложниками веберовской «железной клетки», которую Максимилиан скорее оправдывал, а франкфуртская школа — критиковала. Стремясь — ещё со времен Платона — сделать мир понятным и простым, классифицировать его и разделить на части («Софист»), «создать перечни достаточно полные…», мы пытаемся себя успокоить и помочь. Хороший философ, читая это утверждение, сразу бы задумался о критериях истины. Об экстернализме и интернализме в науке. Привел бы суждения современных аналитических философов, вспомнил бы об этике и добродетелях. Это было бы слишком жестокое и холодное обращение с такой вещью, как введение, поскольку проблему имени мне необходимо затронуть только походя, — чтобы появился повод упомянуть о главном герое моего текста. У него, знаете ли, много имен.

«Il Monstro», «каннибал», «социопат», «психопат», «зверь». В «Восхождении» читаем: 

Дело в том, что никакой из этих терминов в сущности не описывает такую вещь, как Ганнибал Лектер. Они все скользят по поверхности культурного феномена Ганнибала-каннибала. В современной научной среде даже можно встретить ряд статей, авторы которых пытаются доказать, что термины «социопат» и «психопат» не подходят для психологической характеристики Лектера, поскольку он обладает эмпатией и — по меньшей мере в «Восхождении» — действует из мести, которая мотивирована любовью к его сестре, Мише. Противоречивость характеристик Лектера, которые заботливо приписывает Харрис, сталкивает философа с ещё двумя проблемами современной мысли, работой над которыми я посвятил большую часть своей академической деятельности, — проблемами зла и свободы воли.

Парадокс свободы и энтропия

Любовь к Евангелию от Иоанна и Апокалипсису была привита мне Аврелием Августином, но только по той причине, что первое моё прочтение Харриса было не таким внимательным. Харрис нередко цитирует Иоанна, обращаясь к нему для живописания внутренностей Лектера. Словно делая оммаж на мысль Августина, Харрис широкими штрихами набрасывает проблему зла и свободы в самом начале «Молчания ягнят»:  

Для Ганнибала этот диалог является настолько значимым, что его продолжают повторять из экранизации в экранизацию. Ганнибал, не упомянувший хоть раз декартового злого гения, словно утрачивает свою природу. Этот диалог — сжатый, короткий, ёмкий — явно содержит ключ к пониманию того, чем Лектер является. Вернее — чем он «случается». С ним ничего не случилось, он случился — словно не было прошлого, которое сделало его таким. Однако это противоречит известным нам фактам из «Восхождения». Ганнибал стал убийцей не просто так, его решения — не следствие сочетания генов с гормонами. По меньшей мере, Харрис не хочет, чтобы мы считали биологию основной мотивацией, когда пишет: 

Ранний Ганнибал имеет конкретные причины и поводы для совершения убийств. Своё первое убийство он совершает из-за оскорбления женщины, в которую он влюблен. Несмотря на то, что в нём теплится живое чувство, он предпочитает его верности усопшей — маленькой девочке Мише, его родной сестре, которую он не смог защитить. Страх перед смертью Миши терзает Ганнибала. Она снится ему почти каждый раз, когда он засыпает, и первое время он даже не может говорить, — настолько силен его шок от произошедшего. Чтобы помочь ему, бессознательное затирает самые страшные воспоминания, — например, о том, что он причастился к плоти собственной сестры. Об этом ему напоминает один из убийц, захвативших молодых Лектеров и убивших его семью. В этом читается мотив античного «Царя Эдипа», а история Эдипа тоже, на самом деле, касается свободы. По крайней мере, так считает Ллойд-Джонс, который анализирует поэзию Софокла на предмет справедливости. История Эдипа, если в неё не погружаться, кажется проклятьем судьбы, ведь сам Эдип не совершил ничего плохого, чтобы стать объектом божественного наказания. Совершил не он сам, но его отец, Лай, причем дважды — во-первых, во время акта насилия; во-вторых, когда ослушался пророчества и породил на свет потомка мужеского пола. Человек не может видеть мир с божественной перспективы, поэтому ограничивается понятием судьбы, которая, как известно, жестока. Современный криминалист или психиатр, узнав о таком личностном анамнезе, никогда бы не сказал: «Он случился». Сказали бы греки: «Так произошло»? Вопрос, требующий обсуждения, пусть и не на этих страницах. И всё-таки, сталкиваясь с личностью Эдипа, мы стремимся морально оправдать его точно так же, как оправдываем случаи каннибализма, связанные с крайним голодом (например, в известном этическом эксперименте о двоих в лодке). У Лектера же нет такого оправдания. Есть объяснение — причины и следствия генезиса его личности. Если Харрис на самом деле хотел сказать, что Ганнибал случился, зачем было создавать его прошлое настолько живым? Зачем было указывать на то, кем он был и кем стал? Зачем было заставлять нас смотреть, через какой Ад ему пришлось пройти?

Уже одним ёмким предложением Харрис расставляет для нас путы. Ему приходится написать книгу, чтобы в сети появилась приманка. Та самая, на которую ведется Старлинг — нажива психологизма. И, как оказывается в финале, бихевиоризм играет ведущую роль. В конце «Ганнибала» эта пара друг друга спасает. Ганнибал ведет со Старлинг долгие беседы о её отце, который был убит по собственной глупости, а Старлинг в ответ слушает его рассказы о Мише. Они разными способами демонстрируют друг другу кости мертвых, сливаясь своими Дворцами памяти. Здесь Харрис на удивление близко подходит к «Феноменологии духа» Гегеля. Гегель предполагает, что Абсолютный дух во время своего развертывания гештальтируется. Гештальты являются не событиями, действиями, а скорее культурной памятью о событиях. Поэтому для Гегеля философия научна — она может указать на существующие Гештальты и показать, каким образом осуществляется их влияние на нынешнее состояние развертывания. По этой же причине философию Гегеля можно назвать спекулятивной антропологией — начинаясь с логики, она выражает собой всё самое человеческое. Человека, конечно, можно изменить физически. Его можно ударить, покалечить, можно сделать его инвалидом, убить; можно погладить, обласкать, можно нанести на его тело татуировки. Однако самое сильное влияние на человека оказывают Гештальты — что-то из области психологии, не так ли? Ганнибал и Клариса Старлинг закрывают гештальты. По этой причине они оказываются спокойными и свободными в конце: больше ничего в мире не гнетёт их и не разочаровывает, им не к чему стремиться. Наступает конец истории, и Харрис благополучно закругляет повествование, указывая на то, что мы не должны на них смотреть. Выходит, что песня свободы в «Ганнибале» звучит так же ярко, как песня необходимости? Компатибилистичен ли «Ганнибал»? 

Мой ответ — да. Решение Харриса противоречит по духу решению Августина. Если Августин отдал всё в руки Бога — и добро, и зло, и необходимость, и свободу, то Харрис не мог так поступить, вероятно, из расиновских мотивов: «И  можно  ли  предположить,  чтобы  я  довел пиесу до развязки  лишь  с  помощью  «богини  из  машины», посредством чудесного превращения,  которому, пожалуй, поверили бы во времена Еврипида, но которое в наше время показалось бы совершенно бессмысленным и неправдоподобным». Теологический ответ не был бы вполне правдоподобным. Старлинг и Лектер не могли ужиться «случайно». И с Ганнибалом, и с Кларисой что-то «случилось» — Бог, необходимость, природа, история. Было нечто в прошлом, что повлияло на них значительным образом. От этого прошлого невозможно уйти самостоятельно. Для этого нужна была встреча, породившая взаимное восхищение. Её невозможно запланировать — она либо случается, либо не случается. Однако их дальнейшая история — это палитра действий. Словесных, материальных, гештальтных. Потому что без внутреннего шага, без переопределения себя невозможно действовать по-новому. Человек существует во внешней парадигме вещей, которая постоянно течет и меняется. Куда течет? В «Ганнибале» есть ответ на мой вопрос: 

Для того, чтобы ответить, Харрису, как видно, приходится делать Ганнибала большим поклонником Хокинга, хотя с тем же результатом он мог заставить Ганнибала полюбить Гегеля. Ведь в культурной истории Гегеля нет небытия, он выбрасывает его, поскольку оно а-логично. Гештальтироваться может только то, что имеет некие позитивные основания. Даже Смерть Бога, Несчастное сознание и Прекрасная душа имеют позитивные основания. Только сознание, спекулятивная деятельность способна к упорядочению. В природе нет предзаданного порядка, зато есть хаос — указание на это также можно встретить в «Ганнибале». То, что мы находим упорядоченного в природном, если продукт деятельности человеческого сознания. Всем правит хаос, без деятельного активного сознания всё стремится к разрушению. Потому что — по законам природы — разбитая чашка обратно не соберется. Однако всегда может найтись человек, которому окажется дорога эта чашка. Он соберёт с пола осколки, возьмёт инструмент и сделает из неё нечто новое. Или, напротив, просто восстановит старое до такого состояния, чтобы оно снова могло выполнять свою функцию. Всё, что может разрушаться, разрушится. Единственный способ избежать разрушения — Гештальтировать. В случае с человеческими отношениями — проявлять эмпатию. Мир меняется. Человек тоже меняется. Однако порой эти изменения могут быть спланированными — и такое планирование приводит к серьёзным результатам. Поэтому фраза Ганнибала о том, что «никто ни в чём не виноват», является лишь проверкой. Манипуляцией. Такой ответ на вопросы свободы и необходимости даёт нам «Ганнибал» — достаточный, чтобы перечитать его ещё раз, не так ли?

Бог, дьявол и зло

Давайте теперь ещё раз взглянем на диалог, с которого начинался прошлый раздел. Мы уже пришли к выводу о том, что Ганнибал в нём немного переигрывает, — иначе бы мы не получили ту развязку истории, которую пишет Харрис. Ганнибал бы продолжил убивать, втянув в это агента Старлинг или прикончив её после нескольких месяцев счастливой семейной уединенной жизни. Как тогда обстоят дела с добром и злом? Является ли Ганнибал богом? Или, напротив, он — дьявол во плоти? Зол ли он по той причине, что разрушает, как утверждает Клариса? 

В своём представлении Лектер, конечно, является Богом — та параллель, которую он постоянно пытается проводить. Бог представляется ему существом внезапным, порывистым, строгим и жестокосердным, обладающим особым представлением о справедливости. Однако то, что на самом деле пытается сыграть Лектер, по сути своей напоминает воинствующего Бога Ветхого завета или греческого бога, но никак не христианского. Впрочем, Ганнибал создаёт свою систему пороков и добродетелей, которые имеют эстетический корень. Этика становится эстетикой. Только то является настоящим злом, что отвратительно. В сериале это пытаются показать выбором жертв — обычно жертвы Ганнибала безыскусны, неприятны и грубы. Они уничтожают нечто благое или нарушают само представление о прекрасном. Чуть выше находятся жертвы, которым просто не повезло, — полицейские, которые были вынуждены его задержать и проверить документы. Случайных убийств Ганнибал старается, насколько это возможно, избегать. Ганнибал любит просчитывать и расширять границы того, во что он может вмешаться. Всё это набрасывает на него теологическую перспективу.

Никто не обязывает нас так смотреть на него. Можно взглянуть на Ганнибала как на инверсию всякого света, на дьявола. Однако и здесь наши представления терпят крушение, потому что он никогда не разрушает из чистого желания разрушения. Сатана хорошо нам известен из книги Иова, в которой он посягает на благочестивого человека, имеющего от Бога многие дары. Из ничего не получается ничего, у Сатаны не получается сокрушить веру Иова, поскольку она стоит на крепких основаниях. Ганнибал не трогает неиспорченное. Например, мы можем видеть это в тексте Харриса, — в описании сцены полёта. Он предлагает мальчику сэндвич, явно содержащий человеческую плоть. Мальчик от него в конечном итоге отказывается. Тогда Ганнибал назидательно говорит ему, чтобы он никогда не ел подобную дрянь. Мальчик прошел «экзамен»; другой вопрос — смогли бы пройти мы?

Не будучи Богом и не будучи дьяволом, Ганнибал помогает задуматься о вопросах добра и зла. Вернее — он предлагает помыслить, до какого предела мы можем дойти, за какую грань заступить и что оправдать? Он — воплощение моральной дилеммы, и он же заостряет её до предела, когда просит Старлинг определить его. В сущности, чем он отличается от бури или урагана? Ведь он не выбирал свою судьбу. С той же вероятностью при другом наборе генов даже после столь травматических событий он мог бы иметь другие склонности. Например, если бы в нём было больше страха и если бы он был больше склонен к тревоге, вид крови или обнажённой плоти мог бы его панически пугать. Всё это напоминает современные исследования в области психологии, которые указывают на то, что человеческое бессознательное, а не сознательное ответственно за принятие решений и личностный рост. Та же мысль, которую пытался высказать Шопенгауэр в «Parerga и Paralipomena» о характере человека: 

Всё это зависит от того, что наши действия — необходимый продукт двух факторов, из которых один, наш характер, отличается неизменным постоянством, но делается нам известен лишь a posteriori, т.е. постепенно, а другой, это — мотивы: они лежат вне нас, необходимо обусловливаются мировой жизнью и определяют данный характер, предполагая неизменность его природы, с такою необходимостью, которая равна механической.

Подобные рассуждения заставляют нас иначе относиться к моральной ответственности человека, а также правовым вопросам. Нам требуется иное объяснение, например, заключения под стражу. Мы должны говорить не о том, что человек виновен, а о том, что мы применяем к нему социальные санкции — ограничиваем социальный мир от… Кого? Il Monstro? Человека с когнитивными или нейронными нарушениями? Подобные экивоки кажутся излишними, особенно когда речь заходит о таких, как Лектер. Здесь необходимо честно признать: они понимают, что совершают, но всё равно идут на это. По своим ли внутренним убеждениям или по привычке — это не играет никакого значения. Не говорить о том, что действия Лектера являются злыми, лишать право и человеческие отношения категории «вины» означает расхолаживать человека и человеческое. Поскольку табу — запрет — появляется не просто так, и его нарушение имеет слишком значимые последствия. Когда мы перестаём называть вещи своими именами, мы теряем над ними власть. Поэтому Ганнибалу не надо предлагать никакое другое имя. Он не дьявол, не Бог, не монстр и не чудовище. Он такой же человек, как и все мы, поэтому мы способны предъявлять к нему те же требования, какие предъявляем к любому другому человеку. Давайте будем честными перед самими собой: все мы, как и молодой Лектер, скормили бы умирающей сестре насильника и убийцу. И это, увы, сделало бы нас убийцами и каннибалами. Однако это не сделало бы нас злыми — это означало бы только то, что мы совершили злой поступок.

В последнее время люди стали бояться категории зла не меньше, чем смерти. Рассказать о том, что кто-то совершал или совершает злые поступки, значит убить его — карьеру, социальные связи и отношения. Каждый из нас совершает злые поступки, которые не являются системными. Когда люди начинают бояться категории «зла», проблема оказывается не в ней. А в людях, которые не готовы нести моральную ответственность за свои поступки. Только боги, дьяволы и платяные шкафы не помогут. Каждый из нас несёт ответственность за то, что он сделал. В том числе Ганнибал Лектер.

Свет дружбы не достигнет нас

Часть ответственности и наказания Ганнибала Лектера заключается в том, что он — самое несчастное существо. Я специально употребляю те же слова, которые Платон применял к тирану, — они подходят моему герою больше всего. Почему же Ганнибал несчастен? Потому что он совершенно одинок. С его набором внешних и внутренних характеристик он не способен найти понимания. Мы видим это в «Восхождении», где ему приходится отказаться от своей первой любви, поскольку жажда мести оказывается сильнее. Однако в какой-то момент ему встречается человек, Уильям Грэм, который становится ему близок. Настолько близок, что Ганнибал оказывается вынужден вспороть ему живот и оставить в живых. Этот раздел больше, чем все прочие, будет основан на сериале, поскольку в нём Фуллер смог показать разные грани отношений Грэма и Ганнибала, которые мы не увидим в книгах. В «Красном драконе» нас ожидает всего одна пикантная сцена, которая и стала основанием для всей дальнейшей работы съемочной группы:

Что имел в виду под этими словами Ганнибал? То, что Уильям Грэм, как и Лектер, не похожи на «обычных людей». У них есть особые способности, которые отличают их от остальных, и это — способ мышления. Уильям обладает настолько сильной эмпатией, что может видеть картины преступлений у себя перед глазами. Ганнибал, в свою очередь, внутренне сложен. Он построил огромный Дворец памяти, который вмещает детали из областей искусства, медицины, из ἐπιστήμη и τέχνη, — набор, который вряд ли кто-то может вместить, к тому же завязанный на особых формах мышления о мире. Для Ганнибала Грэм является единственным спасительным мостиком. Только он может понять его, о чем я писал в одном из предыдущих своих текстов — «Подгорная проповедь». 

С того времени я успел прочитать многое, что писали о Ганнибале и Уильяме, и по большей части меня это не устроило. Например, совершенно изумительный текст Эндрю Павелича, в котором он разбирает, почему эти двое не являются друзьями. Он обращается к двум философским представлениям о дружбе — Аристотеля и Ницше, — реконструируя их достаточно аккуратно. Он отмечает и то, что для Аристотеля дружба является проявлением не только практическим, но и эмоциональным; что дружба связана с укреплением добродетелей. Говоря про Ницше, он верно отмечает, что в рамках его философии даже вражда может являться формой дружбы, поскольку она мотивирует человека становиться сильнее. Однако отношения Ганнибала и Уильяма глубже, чем дружеские, как кажется на первый взгляд. В таком случае, их можно проинтерпретировать как Селена Брейксс, — через понятие гомосоциальности и взаимозависимости. Даже такая славная интерпретация с каннибальским эротизмом и замещением желаемого третьим объектом (Алану Блум) не учитывает основного элемента композиции, который представлен в сериале. И нечего упрекать Брайана Фуллера в том, что он назвал «Ганнибал» сериалом о разрушающейся дружбе. Режиссеры вообще с трудом объясняют, что они снимают, — это не их задача. Если бы дружба Ганнибала и Уильяма «треснула» в последней серии второго сезона, не могло бы случиться третьего. Они бы просто потеряли связь, на этом всё. В чём упрекает Ганнибал Уильяма в конце «Mizumono»? 

В этом диалоге мы видим невероятное напряжение, и он раскрывает нам содержание третьего сезона. Уильям преследует Ганнибала, и Лектер сдается под стражу, чтобы Грэм всегда мог найти его. В тот момент Ганнибал отдает Грэму то, что с таким достоинством охранял на протяжении всего их знакомства, — свободу. Отдал для чего? Чтобы Уильям всегда мог найти его. Это был очередной дар, который преподнес Ганнибал Уильяму. И это определённо дар любви, понимающей любви. Мог ли Лектер знать, что Грэм решит когда-нибудь обратиться к нему? Нет. Однако он терпеливо ждал его за стеклом тюремной камеры. Потому что он понимал, что когда Грэм устанет от простой семейной жизни, — а он обязательно устанет, потому что это и не жизнь вовсе, — он обязательно вернётся к нему. Ведь они одинаковые. У них даже запах схожий. Фуллер обращает внимание на эту деталь, поэтому в одной из первых серий Ганнибал принюхивается к Уильяму (а не только лишь для того, чтобы «унюхать» у него энцефалит). Такое бывает слишком редко, поэтому для Лектера жизнь становится неважной, как и свобода. Он отбрасывает их настолько глубоко, чтобы позволить себе стать наживкой — очередной подарок Уильяму, который он на самом деле ценит. 

— Is Hannibal in love with me?

— Could he daily feel a stab of hunger for you, and find nourishment at the very sight of you? Yes. But do you ache for him?

Молчание в ответ на этот вопрос Беделии дю Морье показателен. Они ненавидят друг друга, у них есть огромное количество причин ненавидеть. Однако весь Ад их отношений становится лишь малой толикой приношения к алтарю понимания. Поэтому для Ганнибала и Уильяма в сериале логичной оказывается та концовка, где они вместе падают с обрыва. Смерть становится балансом, хотя книжный Лектер в своей лекции о Данте отчасти критикует идею самоубийства. Так выглядит доведённое до предела понимание при разнице в идеалах и неспособности любой из сторон уступить — и всё же они принимают свой конец как счастливый, потому что другого и быть не может. 

Это ужасно — быть умной, курсант Старлинг

Или всё-таки может? Например, если бы у Фуллера хватило денег на то, чтобы купить образ Кларисы Старлинг? Клариса — сущностно — является символическим продолжением Уильяма Грэма. Когда Грэм оказывается вне игры, на его место сюжетно должен прийти кто-то другой, способный быть равным Ганнибалу, и таковой становится Клариса, которую он сразу оценивает со всей строгостью. 

С первого взгляда Лектер знает, куда бить, потому что Старлинг является деревенщиной. Однако её происхождение не определяет сознание — да и сам Ганнибал так не считает, поскольку изучение генеалогического древа интересовало его не из-за статусных, а исключительно научных целей. Почему же он тогда сразу спускает на Старлинг всех собак? Он проверяет её, пытается прощупать, насколько глубоко она увязла в социальных стереотипах. Весь их первый диалог — это попытка пошатнуть Кларису, которая заканчивается неудачей. Если бы Старлинг повела себя, как ведомая, она сразу или почти сразу перестала бы интересовать Лектера. Вернее — ему необходимо подчиняться. Однако конфликт является частью подчинения. Потому что у Старлинг есть вкус — этический и эстетический, а ещё — она умеет придерживаться правил игры. Некоторые из этих правил осмеливается озвучить Барни, наблюдавший за Ганнибалом в лечебнице Чилтона и оставшийся в живых. Ганнибал сразу понял, что вкус у Кларисы есть, — ему надо было только понять, насколько она сама об этом знает. Как и происхождение — иначе бы он не рассуждал с Барни о голубях. И дело не в том, что Клариса многое знает или может состязаться с ним в искусстве выучки, напротив: 

С точки зрения ἐπιστήμη и τέχνη Старлинг, конечно, ему не ровня — особенно в «Молчании ягнят», где она является всего лишь курсантом. Занятно, что взросление Старлинг в «Ганнибале» передаётся именно через обучение τέχνη — искусству стрельбы из пистолета. Нам известно, что Клариса стала лучшим стрелком, обойдя прочих женщин и мужчин. Она стала идеальным стрелком — и это её сгубило, как мы помним из начала «Ганнибала». Мир вообще не терпит совершенства. Это противоречит его законам — прежде всего, термодинамике. Создание совершенства требует избытка лишней энергии, который не является необходимым для системы и, как следствие, будет сброшен. Стремление Ганнибала к экзотическим вещам — лучшим машинам, дорогостоящему вину или Кларисе Старлинг — является его способом борьбы со вторым законом термодинамики. Книжный Лектер в этом смысле — один из самых жизнелюбивых и жизнеутверждающих персонажей.

Это та причина, которая позволяет ему остановиться в конце «Ганнибала». Он не хочет ставить под удар ту форму совершенства, которая его стала наибольшим образом интересовать, — форму человеческого совершенства, которое, впрочем, ещё даже не раскрылось до конца. Ведь Старлинг — как материя — выполняет собой роль чистой потенции. Это классическая роль женщины в романе, функция Девы, её особое очарование. Это, в конечном итоге, Аристотель. Аристотель вполне подходит для того, чтобы объяснить сущность понимания Ганнибала и Кларисы. Понимание всегда может оставаться на уровне зеркала, отражения. Когда речь идёт о нарциссах или психопатах, только такой уровень понимания достижим (в чём я, впрочем, сомневаюсь, поскольку «жизнь слишком скользкая, чтобы судить о ней по книгам»). Однако Ганнибал, как мы выяснили, не нарцисс и не психопат. Он человек, и ему нужно понимание, отличное от мимесиса. Он большой мальчик и сам может посмотреть в зеркало. Старлинг понимает его, как материя понимает форму; он понимает её, как форма понимает материю. Без формы материя так и остается чистой потенцией, без материи форма всегда будет чистой актуальностью. Вещь так и не будет создана. Гештальтирования не произойдет. Они понимают друг друга в том смысле, что благодаря друг другу способны быть действительными. Они способны изменить друг друга. Старлинг — сделать Ганнибала менее идеальным, а Ганнибал — приблизить Старлинг к совершенству. Ведь это то, чего они оба хотят, — и делают. 

Ἐγγύα πάρα δ’ Ἄτα

Есть одна деталь характера Ганнибала, которую нередко упускают из виду, — это его способность исполнять и давать обещания. Например, он почти не приписывает своим действиям конкретное временное значение. «Нечто случится когда-то», но, раз это сказал Лектер, обязательно случится. Хотя, давая подобные обещания, он нарывается на неприятности. Это заставляет вспомнить слова знаменитого Хилона Спартанского: «Поклянись — быть беде». Это замечание улавливает саму суть ранней греческой этики, в рамках которой Зевс концептуально связан со справедливостью. Его основные функция — защищать клятвы и законы гостеприимства. Ганнибал блюдет эти два поля человеческих отношений довольно строго. Он один из самых радушных хозяев — те, кому не жалко для гостей лучших яств (но есть, как говорится, нюанс).

Для действий сообразно ценностному ряду человеку требуется абсолютная твердость. Ганнибала невозможно искусить, купить, а все попытки обвести его вокруг пальца рано или поздно оказываются вскрыты. При этом Лектер сохраняет доверие к тем, кто является для него особенным, хотя эта верность имеет довольно грубые и жёсткие проявления. Клятва всегда приносит беду в том числе потому, что человек, в отличие от клятвы, меняется. Только Сатана может играть со словами и переставлять их как хочет, чтобы получить необходимый ему смысл. Чаще всего человеческие клятвы прямолинейны и просты, и самая важная вещь, которая требуется для их исполнения, — это выдержка.

В отличие от богов, люди тленны и подвержены изменениям. Они как гниющие на дереве осенние листья, которые в любой момент может подхватить ветер и унести. Всё, что может сделать человек в изменяющемся мире, — это проявлять стойкость по отношению к тем бедствиям, которые поджидают его за углом. Если вашей основной ценностью является знание, то вы поступаете сообразно этой ценности, принимая во внимание все возможные последствия, которые необходимо будет претерпеть на пути её достижения (начиная от низких зарплат и заканчивая коммерческими исследованиями). То же самое касается любви или понимания. Если для человека понимание является ценностью, то он будет искать к нему пути, следовать за ним даже в том случае, если дорога будет грозить смертью. 

Поэтому «ни один герой не был счастлив» — причиной тому боги, чью мойру нарушает выдержка, если хотите, или второй закон термодинамики. Ганнибал, кажется, это хорошо знал, поэтому на счастье никогда не претендовал, как и на спокойствие. Ему не было хорошо тогда, когда он танцевал в своём уединенном жилище с Кларисой Старлинг, потому что он знал, что поклялся. Однако эти мимолетные мгновения проливали ему свет на истину мира не меньше, чем просмотр фильмов с Хокингом или чтение Данте. В каждый момент своей жизни он мог вести себя как герой — ему повезло, Харрис ему подыгрывал. «Мой создатель сказал, что теперь я ли-те-ра-ту-ра».

Книги Харриса, фильмы и сериал о Ганнибале — это культура, которая учит внутренней твёрдости. Несмотря на то, что нам никто не подыгрывает и мы вынуждены быть πολῠ́τροπος, а где-то даже временно отказываться от своих ценностей, — напомню, что почти все мы скормили бы того убийцу маленькой голодной девочке, — мы должны помнить о том, к чему стремимся. Потому что потеря выдержки равнозначна смерти — не больше и не меньше. Опуская руки, требуя меньше от себя и от женщины, позволяя энтропии себя пожрать — мы не открываемся миру, а закрываемся от него, потому что перестаём бросать ему вызов. Потому что жизнь — это вызов. Вызов тем законам, которые её на самом деле не хотели. Отдаться потоку означает утратить жизнь.

А мертвые не сеют, не поют, не умеют, не живут. 

Ганнибалискусствокинокультуралитературапсихологияфилософия