Константин Морозов рассказывает о контрактаризме — теории морального обоснования, которая связывает причины поступать морально с рациональными интересами агента.
«Зачем мне быть моральным?», — один из наиболее значимых вопросов для моральной философии. Сталкиваясь с ситуациями выбора, человек может руководствоваться множеством конкурирующих практических соображений. Почему среди них человек должен всегда выбирать моральные предписания, особенно если они противоречат собственным субъективным интересам человека?
Представим, что я стал свидетелем того, как из кармана пальто мужчины выпал кошелёк. Мораль требует от меня, чтобы я вернул потерянное его обладателю. Но разве не в моих интересах присвоить находку? Сколько бы денег ни было внутри кошелька, лишними для меня они не будут. Я смогу потратить их на вкусную еду, сводить подругу в кино или отложить деньги на покупку новой видеокарты. Словом, какие бы у меня ни были предпочтения, я смог бы использовать неправомерно присвоенные деньги для их реализации. Задача морального философа — объяснить мне, почему, несмотря на это, я должен поступить правильно и вернуть кошелёк потерявшему его мужчине.
Хотя эту задачу едва ли можно назвать простой, она не кажется невыполнимой. Существует множество конкурирующих моральных теорий, предлагающих разные ответы на поставленный вопрос. Здесь нас будет интересовать лишь одна из них — контрактаризм. Ответ контрактаристов на поставленный в начале вопрос особенно интересен, потому что устраняет саму дилемму между личными интересами и следованием морали. Строго говоря, согласно контрактаризму, я должен поступать морально именно потому, что это в моих собственных интересах, какие бы они не были.
На первый взгляд, это не кажется убедительным. Наш мир не похож на торжество кармической справедливости: негодяи часто преуспевают, а хорошие люди часто страдают. Да и не кажется очевидным, что для меня возвращение кошелька потерявшему его мужчине способствует продвижению моих интересов. Если я оставлю кошелёк себе, то получу все хранящиеся в нём деньги. В худшем случае кошелёк окажется пустым и мой выигрыш составит ноль, но я точно не окажусь в проигрыше, возможно, даже выиграю заметно больше. Если же я верну кошелёк мужчине, то мой выигрыш в лучшем случае составит ноль. Конечно, мужчина может отблагодарить меня, но, как известно, «спасибо» на хлеб не намажешь.
Тем не менее, настаивают контрактаристы, мой реальный эгоистический интерес состоит именно в том, чтобы поступать морально. И чтобы понять, каким образом соблюдение моральных предписаний связано с продвижением моих интересов, нам необходимо немного углубиться в теорию контрактаризма, но для начала внести пару уточнений насчёт рамок этой теории.
Что такое «общественный договор»?
Контрактаризм является составной частью более широкой философской традиции, известной как теория социального контракта или, как это понятие обычно переводят на русский, общественного договора. Наиболее ранние истоки этой парадигмы можно проследить до Древней Греции — в философии Эпикура и, возможно, Протагора. Но куда более известными являются теоретики общественного договора Нового времени, такие как Гуго Гроций, Томас Гоббс, Джон Локк, Жан-Жак Руссо и Иммануил Кант. Поскольку с понятием «общественный договор» связано немало путаницы, необходимо внести три важных уточнения, в каком именно смысле нас здесь интересует это понятие.
Во-первых, подобно подавляющему большинству реальных теоретиков общественного договора, мы не будем рассматривать его как теорию происхождения государства. Как по причине того, что это просто неубедительное историческое объяснение, так и по причине того, что в действительности мало кто реально рассматривал общественный договор как исторический сценарий. Уже Гоббс вводит собственный социальный контракт в качестве мысленного эксперимента, а не попытки объяснить как исторически возникло государство. Вопрос о происхождении государственной власти, строго говоря, параллелен вопросу о контрактаризме.
Во-вторых, нас будет интересовать моральный контрактаризм, то есть общественный договор как теория морального обоснования, и не будет интересовать политический контрактаризм, то есть общественный договор как теория политической легитимности. Политический контрактаризм схож с теорией договорного происхождения государства в том смысле, что для него принципиальное значение имеет реальный, фактический общественный договор между государством и его гражданами. Отличие состоит в том, что политические контрактаристы не пытаются объяснить, как исторически возникли известные нам институты государственной власти. Скорее, политические контрактаристы стремятся объяснить, при каких условиях эти институты обладают легитимностью, то есть моральным правом осуществлять власть над своими гражданами, а граждане, соответственно, имеют моральное обязательство подчиняться этому государству.
Для современных политических контрактаристов таким условием легитимности является согласие граждан с властью государства. В крайней форме это ведёт к политическому волюнтаризму, то есть убеждению о том, что все формы человеческих объединений должны быть строго добровольны. Часть политических волюнтаристов являются анархистами, поскольку не верят в возможность существования легитимного государства в силу принудительного характера его власти. Другие допускают, что принудительное государство может быть легитимно, если с его властью индивидуально согласился каждый человек, на власть над которым претендует это государство, как в теориях Джона Симмонса и Майкла Оцуки, а также концепциях контрактных юрисдикций или ультраминимального государства.
Более умеренные политические контрактаристы могут допускать, что легитимность не требует эксплицитно выраженного индивидуального согласия каждого члена, но может проистекать из участия людей в демократических процедурах этого государства. Такой подход является доминирующим в рамках современного либерального конституционализма. Ещё более умеренные формы политического контрактаризма могут и вовсе не придавать значения фактическому согласию, основываясь на гипотетическом согласии, то есть согласии, которое люди дали бы в некоторых идеализированных условиях.
Исторически моральный и политический контрактаризм были тесно связаны, многие теоретики одновременно поддерживали обе теории. Но эта связь, строго говоря, опциональна. Возможен как политический контрактаризм без морального, так и моральный без политического. Более того, моральный контрактаризм апеллирует к метафоре общественного договора совершенно в другом ключе. Для морального контрактаризма не имеет ни малейшего значения не только фактическое, но даже гипотетическое согласие людей с общественным договором. Строго говоря, несмотря на распространённое заблуждение, моральный контрактаризм совсем не интересуется проблемой согласия.
В-третьих, моральная теория общественного договора на сегодняшний день развивается в двух тесно связанных, но всё же различимых формах. Это контрактаризм (contractarianism) и контрактуализм (contractualism). Первая линия осмысления общественного договора связана с британскими философами, такими как Джон Локк и Томас Гоббс. Крупными теоретиками контрактаризма XX и XXI веков являются Дэвид Готье, Ян Нарвесон, Джеймс Бьюкенен, Лорен Ломаски, Майкл Мёлер и Эндрю Коэн. Вторая в большей степени ассоциируется с континентальными философами, такими как Иммануил Кант и Жан-Жак Руссо. А значимыми современными контрактуалистами считаются Томас Скэнлон, Джон Ролз, Филип Петтит, Сэмюэль Фримен, Джеральд Гаус, Кевин Валлье и Фред Д’Агостино. Иногда термин «контрактуализм» используется как в более широком смысле — в качестве синонима «теории общественного договора» в целом, так и в более узком смысле — как название конкретной моральной теории, разработанной Томасом Скэнлоном в его книге «Что мы должны друг другу».
Основное различие между контрактаризмом и контрактуализмом касается разницы между индивидуальным и публичным обоснованием моральных норм. Более полно это различие будет понятно позднее, но вкратце можно охарактеризовать различие примерно следующим образом. Контрактуалисты, вслед за Кантом, используют общественный договор в качестве теста на универсализацию для индивидуальных мотивов к действию. Контрактаристы, напротив, используют общественный договор как тест для моральных норм на их соответствие индивидуальным мотивам к действиям отдельных людей, каковы бы ни были эти мотивы.
Это различие не является непреодолимым водоразделом двух теорий, сами названия «контрактаризм» и «контрактуализм» нередко используются как взаимозаменяемые, да и сами контрактаристы обращаются к публичному обоснованию (как и контрактуалисты — к индивидуальному). Тем не менее, здесь нас не будет интересовать контрактуалистическая линия осмысления общественного договора. Мы сосредоточимся на моральном контрактаризме и особенно его неогоббсианской форме.
Согласие или обоснование?
В основе морального контрактаризма лежит метафора общественного договора. Исходным пунктом этой метафоры является некоторое представление о доконтрактном «естественном состоянии». Благодаря Гоббсу наиболее известным представлением доконтрактного состояния является «война всех против всех». Набросок Гоббса особенно живописен: «В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как ни за кем не обеспечены плоды его труда, и потому нет земледелия, нет судоходства, нет морской торговли, нет удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания тёмной поверхности, нет исчисления времени, нет ремесла, нет литературы, нет общества, а что хуже всего — это вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, зверина и кратковременна».
Впрочем, если верить Стивену Пинкеру и Лоуренсу Кили, метафора Гоббса не так уж далека от обстоятельств, в которых жили реальные доисторические общества. Тем не менее, контрактаризм может предполагать и более миролюбивые метафоры доконтрактного состояния, в зависимости от более или менее пессимистичной оценки конкретным теоретиком человеческой природы в отношении склонности к насилию. Но что объединяет всех контрактаристов, так это представление о том, что жизненные перспективы в доконтрактном состоянии по тем или иным причинам неблаговидны, что мотивирует людей, живущих в подобном состоянии, заключить друг с другом общественный договор.
Мотивация к заключению договора в естественном состоянии двоякая. С одной стороны, люди уязвимы, поэтому они заинтересованы в том, чтобы договориться о взаимном ненападении друг на друга. При более пессимистичной оценке человеческой природы этот мотив проявляется наиболее явно: если человек по природе своей склонен к насилию, то каждый заинтересован заключить с другими общественный договор, чтобы как-нибудь обезопасить себя от высоких рисков насильственных посягательств. Но даже при более оптимистичном представлении о природе человека люди всё ещё заинтересованы в том, чтобы заключить друг с другом договор. Ведь даже если люди по своей природе не имеют особой склонности к насилию, без явно артикулированного общественного договора никто не может быть уверенным в своей безопасности, поскольку не знает о доброжелательности других. Социальный контракт нужен для того, чтобы сделать эту присущую человеческой природе доброжелательность явной для всех участников соглашения.
С другой стороны, жизнь каждого была бы лучше, если бы мы взаимодействовали друг с другом. Некоторые (вероятно, большинство) благ становятся нам доступны лишь благодаря сложном системе социальной кооперации. Я бы не смог купить себе вкусной еды, если бы не существовало производителей и продавцов пищевых продуктов, как я не смог бы сводить свою подругу в кино, если бы у меня не было подруги и не существовало кинотеатров, как и киностудий, снимающих фильмы. Большая часть наиболее ценных вещей в нашей жизни возможны лишь благодаря тому, что мы кооперируемся с другими определённым необычайно сложным образом. Предвидя подобные выгоды от совместного сотрудничества, люди в естественном состоянии мотивированы заключить друг с другом договор.
Таким образом, эти два основополагающих мотива сподвигают контрактных агентов заключить общественный договор, содержанием которого и является социальная мораль. Моральный контрактаризм необязательно предполагает, что мораль исчерпывается содержанием общественного договора. Но именно это соглашение определяет сферу публичной морали — наши обязательства по отношению друг к другу, исполнения которых мы можем легитимно требовать и за неисполнение которых мы можем привлекать других к ответственности. Например, такое соглашение может включать в себя базовые негативные права на взаимное невмешательство или базовые позитивные права на определённую форму распределения выгод от социальной кооперации.
Основной задачей контрактаризма как моральной теории является определение таких условий общественного договора, с которым в идеализированных условиях контрактной метафоры имели основания согласиться все контрактные агенты. Поскольку моральные предписания — это требования, одинаково применимые ко всем, социальный контракт должен быть спроектирован таким образом, чтобы каждый контрактный агент имели основания поддержать его. Именно поэтому контрактаристы исходят из того, что надлежащее содержание общественного договора соответствует реализации интересов контрактного агента, в чём бы эти интересы не состояли. Таким образом, контрактаризм склонен быть минималистичным в своих моральных требованиях, и в целом беспристрастен (или нейтрален) в отношении конкурирующих концепций хорошей жизни. В силу этого контрактаризм имеет сильную естественную тенденцию оправдывать либеральную публичную мораль, хотя среди контрактаристов есть как либеральные эгалитаристы, так и либертарианцы.
Контрактаризм склонен быть беспристрастен ещё и в другом отношении — он не отдаёт особого предпочтения одним людям перед другими, предъявляя ко всем одинаковые требования в одинаковых обстоятельствах. Разумеется, некоторые люди могут иметь исключительные обязательства, как, например, родители перед своими детьми или работники перед своим работодателем. Но кто бы не принимал на себя роль родителя или работника, он подчиняется универсальным правилам, сформулированным в социальном контракте. Это положение призвано дисквалифицировать морально-протекционистскую стратегию некоторых контрактных агентов: «Если выгодные мне действия нарушают общественный договор, то нужно скорректировать общественный договор для моего случая». Если соглашение должно быть выгодно, то оно должно быть обоюдно выгодно для каждого его участника, возможно, даже выгодно в равной степени.
Разные теоретики по-разному объясняют, почему общественный договор должен быть беспристрастен, но все они сходятся на том, что беспристрастность контракта является необходимым условием его рациональности, что необходимо для того, чтобы каждый контрактный агент согласился вступить в такой договор. Джон Ролз в книге «Теория справедливости», возродившей, по мнению многих, интерес к теории общественного договора в XX веке, предлагает дополнить классические контрактные метафоры «вуалью неведения», чтобы очистить социальный контракт от возможного влияния иррациональных предрассудков и оппортунизма. За «вуалью неведения» контрактные агенты не знают, какими личными преимуществами они будут обладать в получившемся обществе, а потому выберут принципы, способствующие всеобщей выгоде и допускающей неравенство лишь в той мере, в какой оно улучшает положение наименее преуспевших.
Дэвид Готье, чей подход является в большей степени гоббсианским, не согласен с Ролзом в том, что мы могли бы отказаться от знаний своих личных преимуществ и условий даже в рамках гипотетического социального контракта. Однако сам Готье добивается беспристрастности общественного договора другим путём — через введение «оговорки Локка». Интерпретация оговорки Локка Готье состоит в требовании, чтобы никто не мог улучшить своё положение с помощью социального контракта, ухудшая при этом положение других. Ведь в таком случае те, чьё положение было ухудшено, потеряют индивидуальное основание поддерживать общественный договор, что вернёт их в состояние «войны всех против всех» с теми, кто извлёк неправомерную выгоду из соглашения. Учитывая все неудобства этого естественного состояния, рациональные контрактные агенты заинтересованы в составлении беспристрастного и обоюдно выгодного договора.
Может показаться, что такое обоснование основано, как и политический контрактаризм, на согласии, но это ложное впечатление. Контрактаризм очевидно равнодушен к вопросу о фактическом согласии, поскольку, как уже не раз отмечалось, сама ситуация общественного договора — всего лишь метафора или мысленный эксперимент. Но контрактаризм равнодушен и к гипотетическому согласию. Точнее, контрактаризм стремится к выработке такого набора моральных правил, с которым в гипотетических условиях был бы согласен любой контрактный агент, но контрактаристы не считают, что такое гипотетическое согласие придаёт какую-либо нормативную силу этому набору правил.
Моральный философ Майкл Хьюмер, являющийся известным критиком всех форм теории общественного договора, предлагает такой контрпример. Допустим, некто Сара устраивается на работу, и перед ней стоит выбор между двумя вакансиями. Условия работы, предполагаемые одной из этих вакансий, во всём превосходят условия альтернативного предложения, однако Сара выбирает второй, менее выгодный для себя вариант. Предположим, что у Сары нет никаких особых оснований, оправдывающих такое решение — её выбор продиктован какими-то иррациональными соображениями. Можем ли мы принуждать Сару, чтобы она изменила своё решение и выбрала первый вариант, поскольку в идеализированных условиях (например, если бы она была лучше информирована или более рациональна) она дала бы согласие именно на эту должность, а не на альтернативу?
Контрпример с Сарой показывает, что гипотетическое согласие само по себе не придаёт никакого нормативного веса условиям соглашения, поскольку гипотетическая полностью информированная и рациональная Сара не идентична реальной Саре. Но ведь точно так же и реальные люди, к которым контрактаристы предъявляют свои моральные требования, тоже не идентичны воображаемым контрактным агентам. Решение этой проблемы состоит в том, чтобы сместить акцент с вопросов согласия на вопросы обоснования. Моральные нормы, с которыми согласились бы контрактные агенты, потому имеют нормативный вес, что основания, по которым с ними согласились контрактные агенты в мысленном эксперименте, идентичны основаниям быть моральным в реальном мире.
Исследователь контрактаризма Джон Трэшер формулирует исходное моральное утверждение этой теории следующим образом: «N выбирает R в M, и это даёт N* основание одобрять и соблюдать R в реальном мире, поскольку основания, по которым N выбирает R в M, могут быть разделены N*». N — это контрактные агенты в воображаемой ситуации, R — это набор моральных норм или принципов, M — это сам метафорический общественный договор, N* — это реальные люди, от которых требуется соблюдение R. Иными словами, суть контрактной метафоры не в том, чтобы выявить согласие, а в том, чтобы выявить основания для согласия, которые могут быть обнаружены как в метафорической ситуации, так и в реальном мире. Это соответствие и обуславливает нормативную силу содержащихся в метафорическом договоре предписаний, ведь если для N рационально соблюдать R, тогда то же самое верно и для N*.
Моральность и рациональность
Соответственно, мы можем сказать, что для контрактаристов метафора договора — это всего лишь тест на то, есть ли у реальных людей рациональные основания поддержать какой-либо набор моральных норм. Учитывая, что гипотетические контрактные агенты представляют собой деиндивидуализированное и максимально обобщённое представление о человеке, контрактная этика стремится найти лишь самые общие такие рациональные основания для следования морали. Отсюда моральный минимализм контрактных теорий, который в значительной степени укрепляет общий нормативный фундамент контрактаризма. Ведь если мораль не зависит от сложных метафизических концепций и совместима с самым широким набором представлений о благе, то наименьшее число людей смогут отвергнуть контрактаристские аргументы на основании простого несогласия с их предпосылками. Особенно в свете того, что контрактаризм использует индивидуальное обоснование через собственные интересы морального агента. Мы могли бы проиллюстрировать вывод моральной нормативности из практической рациональности примерно следующим образом:
- Я хочу достичь X;
- Чтобы достичь X, я должен сделать Y;
- Следовательно, я должен сделать Y.
Как мы увидели ранее, есть по крайней мере два очень сильных базовых мотива ко вступлению в соглашение, которые разделяют все люди, независимо от личных представлений о хорошей жизни. Во-первых, это уязвимость к насилию со стороны других людей, как и неопределённость в отношении чужих склонностей к насилию. Во-вторых, это исключительные выгоды от социальной кооперации. Поскольку и то, и другое требует некоторых чётких формальных и универсальных правил, это обеспечивает каждого морального агента рациональным основанием, чтобы поддержать соглашение в виде некоторого набора публичных моральных принципов и норм.
В моих интересах договориться с другими о том, что мы не будем пытаться убить друг друга, поскольку ни я, ни остальные не хотели бы умереть. И также в моих интересах, например, договориться с другими о некоторых правилах в отношении собственности, поскольку мы все заинтересованы в том, чтобы владеть некоторыми вещами ради своего блага и не быть их произвольно лишёнными. Для краткости и удобства не будем ударяться в обсуждения того, какие именно правила собственности наиболее рационально для нас поддержать — либертарианские, умеренно-либеральные, социал-демократические, социалистические или какие-то другие. Важен сам общий принцип — у каждого есть рациональное основание, чтобы поддержать некоторое моральное правило, а также, вероятно, какую-то институционализацию этого правила. Для последнего служат обыкновенно позитивные законы конкретного государства, но мы можем говорит и о неформальном закреплении некоторых моральных правил (например, через социальное осуждение или остракизм).
В общем виде, особенно без конкретизации некоторых дискуссионных аспектов моральной теории, такой контрактаризм кажется довольно убедительным. Действительно, если в моих собственных интересах поддержать какую-то форму социальной морали, то нормативный вес предписания этой морали могут черпать из моих собственных своекорыстных интересов. Меня не нужно убеждать, что мне нужно больше вкусной еды, совместных походов с подругой в кино или денег на новую видеокарту. Поэтому если поддержка социальной морали позволяет мне более эффективно достигать этих целей, то меня также не нужно убеждать в том, чтобы быть моральным. Если я не поддерживаю мораль, имея на то обусловленные моими личными интересами основания, то я просто-напросто поступаю нерационально.
Тем не менее, на это всё ещё можно ответить, что поддержка социальной морали как таковая не равнозначна соблюдению её предписаний. Конечно, каждый имеет основание заключить социальный контракт, то есть вступить с другими в некоторое соглашение. Но ведь у нас нет таких же оснований, чтобы соблюдать это соглашение. Речь идёт не о выходе из договора, а скорее об одностороннем нарушении его условий. Можно сказать, что каждый заинтересован в том, чтобы другие соблюдали общественный договор, но при этом самому нарушать его, поскольку нарушение моральных предписаний часто способствует достижению некоторых выгод за чужой счёт.
Именно это происходит в примере с потерянным кошельком выше. Я имею рациональное основание вступить с другими в общественный договор хотя бы затем, что без него невозможен институт денег. Да и в отсутствие социального контракта я вообще не могу быть уверен, что этот мужчина не планирует убить меня. Я даже заинтересован в том, чтобы публично поддерживать мораль, предписывающую другим возвращать потерянные вещи владельцу, ведь если я окажусь на месте этого мужчины, то я заинтересован в том, чтобы другие вернули мне мой кошелёк, а не присваивали мои деньги себе. Но когда я сам нахожу кошелёк, то я заинтересован в том, чтобы оставить его себе.
Ситуация потерянного кошелька напоминает, вероятно, самую известную проблему из теории игр — дилемму заключённого. В классической формулировке дилеммы два преступника-сообщника пойманы полицией, но у правоохранителей нет достаточных улик в пользу того, что они действовали сообща. Каждому из преступников полиция предлагает сделку: если он оговорит сообщника, то выйдет на свободу, тогда как подельник получит максимальный срок в 10 лет тюрьмы. Но если показания против сообщника дадут оба преступника, то каждый получит по 2 года тюрьмы. Если же ни один из них не пойдёт на сделку с полицией, то каждый получит всего полгода тюрьмы. Таким образом, наилучшая стратегия с точки зрения обоих преступников — хранить молчание, чтобы получить наименьший срок заключения в целом. Но поскольку они изолированы друг от друга, то каждый из них мотивирован оговорить подельника, надеясь на его молчание, чтобы не садиться в тюрьму вообще. Даже если их мотивация не является строго эгоистичной — они просто не могут быть уверены, что, сохраняя молчание, они не будут преданы своим сообщником. Однако если каждый из двух преступников предаст подельника, то оба получат в итоге больший срок, чем если бы они хранили молчание.
Ситуация с общественным договором напоминает дилемму заключённого. Каждый из нас заинтересован в том, чтобы извлечь краткосрочную выгоду за счёт других, нарушая условия соглашения в то время, как другие их соблюдают. Но поскольку это относится в равной степени ко всем участникам соглашения, то мы оказываемся примерно в похожей ситуации. Наилучшим для всех результатом было бы взаимное уважение соглашения. Но неопределённость в отношении чужих мотивов может подтолкнуть нас к тому, чтобы нарушить договор, и если так будут поступать все его участники, то это приведёт к худшему результату, чем если бы каждый соблюдал его.
Но в действительности социальный контракт похож не столько на классическую, сколько на повторяющуюся дилемму заключённого. Мы не расстаёмся со своими компаньонами по игре сразу, как только делаем выбор в пользу сотрудничества или предательства. Наши взаимодействия будут продолжаться во времени до тех пор, пока мы живём в одном сообществе. Более того, и мы, и наши компаньоны будем помнить о результатах прошлых взаимодействий. Если кто-то нарушит условия соглашения, то другие не оставят это без внимания.
В книге «Эволюция кооперации» политолог и экономист Роберт Аксельрод исследовал повторяющуюся дилемму заключённого, придя к выводу, что «эгоистические» (ориентированные на предательство) стратегии хоть и ведут к выгоде в краткосрочной перспективе, в долгосрочной перспективе проигрывают «альтруистическим» (ориентированным на сотрудничество) стратегиям. Наиболее выигрышная стратегия в повторяющейся дилемме заключённого должна быть одновременно:
- Доброй — не предавать до тех пор, пока не предаст компаньон;
- Мстительной — не прощать предательство, а предавать в ответ;
- Прощающей — возвращаться к сотрудничеству, если после ответного предательства компаньон больше не предаёт;
- Независтливой — не стремиться достичь лучшего результата, чем результат компаньона.
В своей книге «Мораль по соглашению», которую можно назвать наиболее значимым трудом по моральному контрактаризму после «Левиафана» Гоббса, Дэвид Готье схожим образом описывает контрактных агентов как ограниченных максимизаторов полезности. Неограниченная максимизация способствует лучшему результату в краткосрочной перспективе. Но наилучший результат в долгосрочной перспективе (строго говоря, хорошая жизнь в целом) требует подчинения максимизации полезности нормам морали, ведь только прокооперативная стратегия позволяет добиваться наилучшего результата в условиях повторяющейся дилеммы заключённого. По крайней мере, при соблюдении некоторых дополнительных условий, применимость которых в реальном мире — отдельный вопрос, также обсуждаемый в рамках контрактаризма. Более наглядное и в целом удовлетворительное объяснение положения о доминирующей эффективности ограниченной максимизации может предоставить игра «Эволюция доверия».
Иначе выражаясь, контрактаристы считают, что мы должны следовать нормам морали, соответствующим нашему общественному договору, потому что в повторяющейся дилемме заключённого (которая примерно соответствует дилемме между следованием морали и своим интересам) в долгосрочной перспективе наилучшей является стратегия ограниченной максимизации, то есть подчинение правилам. В силу этого для нас рационально не только вступить в соглашение (поддержать саму социальную мораль), но и соблюдать соглашение (моральные предписания), поскольку это наилучшим образом способствует той цели, которую ставит перед собой любой разумный индивид — жить максимально удовлетворительной жизнью, какая только возможна.
Что особенного в контрактаризме?
На первый взгляд, может быть не до конца ясно, что отличает контрактаризм, изложенный подобным образом, от утилитаризма правил, особенно в свете соображений об ограниченной максимизации полезности. Разве утилитаристы правил не рассматривают социальную мораль аналогичным образом как свод норм, следование которым наилучшим образом способствует максимизации благополучия людей? Основное отличие контрактаристского подхода от утилитаризма и в целом консеквенциализма — это отрицание агентно-нейтральной ценности в пользу агентно-относительной.
С точки зрения утилитаризма правил, полезность подлежит максимизации как агентно-нейтральная ценность. Для утилитариста, строго говоря, не имеет значения, чья именно полезность будет максимизирована, поскольку его в конечном счёте интересует максимизация социальной полезности, понимается она как суммированная полезность всех индивидов, средний арифметический показатель индивидуальной полезности или даже полезность индивида с наименьшим уровнем полезности (в приоритаризме). Таким образом, для утилитариста моральные агенты должны поступать таким образом, чтобы максимизировать социальную полезность, что может требовать от них жертвовать собственным благополучием ради благополучия других и даже оправдывать принуждение к подобному самоотверженному поведению.
Для контрактариста максимизация полезности имеет агентно-относительную ценность. Каждый индивид заинтересован в том, чтобы максимизировать собственное благополучие, но у него нет оснований способствовать максимизации социального благополучия. Напротив, индивид заинтересован в продвижении счастья других лишь в той мере, в какой их счастье составляет его собственное. Я могу безвозмездно пожертвовать своим временем, ресурсами и комфортом, чтобы увеличить благополучие кого-то ценного для меня, но лишь потому, что само благополучие ценного для меня человека делает меня самого счастливее.
Поэтому вместо правил, продвигающих максимизацию агентно-нейтральной социальной полезности, контрактаризм оправдывает лишь такой набор правил, который налагает ограничения на максимизацию индивидуальной агентно-относительной полезности, делая её возможной для максимального количества лиц. Утилитарист правил потребовал бы, чтобы каждый индивидуально действовал так, чтобы увеличить социальную полезность, даже жертвуя своей индивидуальной полезностью. Контрактарист потребовал бы, чтобы каждый индивидуально действовал так, как ему заблагорассудится (очевидно, стремясь к максимизации своей собственной полезности), но в рамках ограничений, наложенных общественным договором. Моральные обязательства утилитаризма по большей части позитивны, и даже негативные обязательства, вроде запрета на убийства, оправданы тем, что способствуют достижению позитивной цели утилитаризма. Моральные обязательства контрактаризма, напротив, по большей части негативны, и даже когда социальный контракт содержит позитивные обязательства, они функционально подчинены более базовым негативным обязательствам. Как, например, в контрактаризме Ломаски все люди имеют негативные права на невмешательство, но чтобы укрепить эти права для тех, кому их соблюдение стоит слишком дорого, социальный контракт дополняет их позитивными правами на благосостояние.
В этом смысле контрактаризм ближе не к утилитаризму, а к теории естественного права. Действительно, главные исторические теоретики общественного договора, такие как Гроций, Гоббс, Локк, Руссо и Кант, были также и главными теоретиками естественных прав. Сам общественный договор может пониматься как своего рода тест на рациональность моральных норм, посредством которого люди имеют эпистемический доступ к фактам о естественных правах людей. Современными теоретиками естественных прав, такими как Эрик Мак и Марк Мёрфи, даже озвучивалось мнение, что теории общественного договора говорят, в сущности, о том же, что и теории естественного права (хотя последние делают это более удовлетворительно).
В чём современный контрактаризм и теории естественного права расходятся, так это в оценке неотчуждаемости моральных прав. Контрактаристы считают, что за пределами общественного договора люди не имеют друг перед другом никаких моральных обязательств. Поэтому если кто-то своими действиями исключает себя из соглашения, то он сам лишается тех моральных прав, которые защищал общественный договор, по крайней мере, соразмерно тем моральным правам, которые он нарушил для других участников соглашения. Конечно, и сами теоретики естественных прав иногда допускают их отчуждаемость. Гораздо интереснее здесь другое следствие — невозможность обладания правами для тех, кто не может быть контрактным агентом. Так, контрактаристский аргумент Ломаски в пользу права на аборт основан не на том, что эмбрион не является (моральным) субъектом — этот вопрос не интересует Ломаски. Вместо этого Лорен утверждает, что мы не можем признавать права эмбриона, поскольку он не может вступить с нами в соглашение, тогда как беременная женщина может это сделать и поэтому мы должны предоставить ей право на аборт. Аналогичным образом контрактаристы отвечают на вопрос о правах животных или, например, будущих поколений.
Но почему неспособность кого-то выступать в качестве контрактного агента препятствует наделению его правами в соответствии с договором, если это соглашение — всего лишь метафора, нужная для проверки рациональных мотивов к поддержке тех или иных правил? Всё дело как раз в отсутствии таких рациональных мотивов. Важной предпосылкой социального контракта, как считал ещё Гоббс, является приблизительное естественное равенство между людьми, которое и ставит их в условия, когда им следует бояться насилия со стороны других, но также необходимо искать пути кооперации с ними. Платон в «Государстве» приводит в качестве примера пастуха Гига, который нашёл волшебное кольцо невидимости, тем самым настолько возвысив себя над другими людьми, что утратил основания поступать справедливо.
У людей может не быть (и, вероятно, не будет) рационально-эгоистических мотивов соблюдать правовые ограничения в отношении тех, кто не может ни представлять аналогичной человеку опасности, ни предоставлять аналогичных человеку выгод от кооперации, как в случае с эмбрионом. И даже если какое-то существо может быть и достаточно опасным, и достаточно полезным, как бык, неспособность коммуницировать с ним лишает нас гарантий, что соблюдение ограничений будет двусторонним, а потому и рациональной мотивации соблюдать ограничения в одностороннем порядке.
С другой стороны, именно здесь теоретики естественных прав могут возразить контрактаризму. Ведь невозможность выступать в качестве контрактного агента характерна не только эмбрионам и животным, чей морально-правовой статус остаётся дискуссионным. Многие люди с инвалидностями также неспособны вступить в контрактные отношения. И даже те из них, что способны, не могут выступать в роли контрактных агентов на равных с теми, у кого нет инвалидности. Таким образом, кажется, контрактаризм одобряет поражение в правах инвалидов, поскольку они не могут на равных вносить продуктивный вклад и, напротив, зависят от помощи других. В каких-то случаях такая помощь может быть оправдана соображениями разумной страховки, но в ряде случаев (особенно врождённой) инвалидности это, кажется, будет нарушать оговорку Локка Готье и схожие принципы.
Теоретики естественных прав могут указать на это расхождение контрактаризма с моральной интуицией, чтобы показать, что содержание даже публичной морали не исчерпывается контрактной процедурой, насколько бы полезным рефлексивным инструментом она бы не была. Контрактаристы, в свою очередь, могут решить это затруднение тремя возможными способами. Во-первых, они могли бы просто согласиться с тем, что беспристрастный общественный договор не даёт инвалидам той особой защиты, какую нам подсказывает моральная интуиция. Речь не о том, что о потребностях людей с инвалидностью не нужно заботиться, а о том, что для такой заботы сложно придумать индивидуальное агентно-относительное обоснование, если человек заранее не разделяет убеждённость в необходимости подобной помощи. Неравнодушные всё ещё могут помогать инвалидам в частном порядке, но такая помощь не может быть обязательством, соблюдения которого от людей можно требовать или даже принуждать к его исполнению.
Во-вторых, контрактаристы могли бы попытаться показать, что есть соображения, которые мог бы разделить любой индивид и которые оправдывают предоставление такой помощи во всех или большинстве случаев инвалидности. Например, это могут быть соображения разумной страховки — поскольку каждый может оказаться в положении инвалида, разумно финансировать социальную помощь им. Или, например, контрактные агенты могут исходить из того, что инвалиды действительно могут вносить продуктивный вклад в соглашение, если предоставить им некоторую социальную помощь. В таком случае помощь инвалидам можно назвать «услугой за услугу», а оказание этой помощи оправдано тем, что каждому из нас выгоднее жить в обществе, где талантливые люди с какой-либо инвалидностью имеют шанс сделать жизнь остальных людей лучше, а не оказываются оставлены на обочине жизни.
В-третьих, контрактаристы могли бы согласиться, что контрактная процедура не может ответить на все моральные вопросы, но не связывать это с наличием у людей внеконтрактных моральных прав. Например, можно ввести допущение в аристотелианском духе, что, хотя набор моральных прав и обязательств ограничен соглашением, практическая рациональность в деле ограниченной максимизации также требует определённых моральных качеств (добродетелей). А достаточно добродетельные контрактные агенты неизбежно включили бы заботу об инвалидах в свой социальный контракт, даже если для этого нет прямого обоснования через заботу о своекорыстных интересах каждого индивида. Возможны и другие альтернативы.
Это всего лишь короткий набросок, который не раскрывает всех нюансов теории. Разумеется, каждый из крупных теоретиков привнёс в контрактаризм что-то своё. «Мораль по соглашению» Дэвида Готье и «Лица, права и моральное сообщество» Лорена Ломаски — это одновременно и две очень похожих, и две очень разных книги, каждая из которых излагает некоторую теорию морального контрактаризма. Приведённый выше шаблон примерно соответствует основным ходам большинства контрактных теорий морали, что нужно скорее чтобы дать контекст исследования контрактаристских теорий, чем их исчерпывающее описание. Последнее было бы слишком амбициозной задачей, даже будь у нас вдвойне больше времени и объёма.