Александра Ильина рассказывает о том, как Дюма через образы мушкетеров выстраивает философское высказывание о природе, истории, обществе и человеке.
Предчувствие говорит душе его ясно,
что Сфинкс к нему там вновь с речами обратится,
с куда труднейшими в своем значенье
загадками, на которые нет ответа.
Кавафис, «Эдип»
О Дюма трудно писать философу. Впрочем, не только философу. На вопрос «почему?» можно получить простой ответ: «Это развлечение, это несерьезно». Моруа, создавший биографию Дюма, в предисловии говорит так: «Бальзака, Диккенса и Толстого совершенно заслуженно ставят выше Дюма, и я, со своей стороны, их предпочитаю, но это не мешает мне сохранять горячую любовь к писателю, который был отрадой моей юности <…>». Он прав в том, что мы знакомимся с Дюма в детстве; обычно «Трех Мушкетеров» нам вручают родители как простое приключенческое чтиво. И, если ребенок справляется с первыми четырьмя сотнями страниц, на них наваливается сверху еще тысяча шестьсот — том «Двадцать лет спустя» и три тома «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя». В России «должности» Мушкетеров отданы Боярскому (д’Артаньян), Старыгину (Арамис), Смехову (Атос) и Смирнитскому (Портос), а сюжет книги настолько тесно переплетается с сюжетом экранизации, что мы невольно забываем о том, что у д’Артаньяна с миледи была интрижка; забываем о слугах, которые являются спутниками мушкетеров на протяжении всей трилогии; забываем о том, что в «Двадцати лет спустя» Рошфор играет немаловажную роль; забываем о том, что д’Артаньян и Ришелье не играли в шахматы.
Это не значит, что про мушкетеров не пишут. Почему же, пишут. Как добросовестные читатели и историки (например, Белова), литературные критики (Быков), историки культуры (Неклюдова), иногда даже как философы (в англоязычном интернете висит прекрасная статья с анализом сюжета о подвесках королевы Анны Австрийской через психоанализ Лакана). Историку философии, казалось бы, в этой трилогии делать совсем нечего. Ну, какая философия у Дюма-отца? Этот роман — роман-фельетон, то есть литературный сериал, который выходил в журнале. Массовая культура в ее зачатке. Литература, написанная простым, без особых претензий языком, который был бы понятен любому. Романтическая драма. Исторический роман автора, начитавшегося Вальтером Скоттом, но до Вальтера Скотта так и не дотянувшего. Даже не Толкин (Дюма нередко сравнивают с Толкином). Надо закрыть книгу, отложить ее в сторону и сделать вывод, что философ положительно не может написать о ней что-то путное. Не множить же ему сущности без необходимости и не заниматься дискурс-анализом ругательных словечек в трилогии, какими бы они ни были занимательными. И не пытаться что-то найти в образах античной мифологии, которые Дюма часто использует для характеристики героев (философ — не мифолог!). И не сетовать, как Роберт Льюис Стивенсон, на то, что человеческие сердца современности прогнили из-за того, что люди не дочитывают «Виконта де Бражелона» («Some, who would accept the others, may wonder that I should have spent so much of this brief life of ours over a work so little famous as the last. And, indeed, I am surprised myself; not at my own devotion, but the coldness of the world»).
Философу надо сказать: «Dumas, à jamais adieu!», или, по-русски: «Дюма, прощай навсегда!» А теперь, раз уж мы это сделали, займёмся, наконец, делом.
Мне никогда не нравилась установка, которая клеймила массовые феномены, считая их «низкими». Так же сильно мне не нравилась установка, сообразно которой стоит принимать в расчет лишь то, что автор сам сказал о себе и о своих произведениях (биографический принцип). С трилогией дело, с одной стороны, обстоит проще. В отношении наиболее значительных и вызывающих споры мест трилогии (например, в отношении концовки, формула которой уже несколько раз повторялась в этом эссе: «‘Athos, Porthos, au revoir! — Aramis, à jamais adieu!’ Des quatre vaillants hommes dont nous avons raconté l’histoire, il ne restait plus qu’un seul corps: Dieu avait repris les âmes», «‘Атос, Портос, до скорой встречи! Арамис, прощай навсегда!’ От четырех храбрых людей, о которых мы рассказывали историю, осталось лишь одно осиротевшее тело; души их призвал Бог») Дюма не сказал ничего. С другой стороны, дело обстоит еще сложнее, потому что у мушкетерской трилогии два автора. Второй — историк Огюст Маке, друг Дюма, который помогал ему работать над фактической частью романа. Издания трилогии разнятся, разнятся их переводы. Но сейчас не это будет предметом моего интереса; ход рассуждения будет касаться классической версии текста.
С хорошими писателями случается так, что у них получается создать нечто большее, чем они пишут, и высказать больше, чем они говорят. Едва ли это можно отнести к Дюма, ведь так? Его образы просты, фиктивны, не примечательны. Настолько архетипичны, что на них без зазрения совести можно наложить и четыре темперамента, и четыре стихии, и прочее, прочее. Дюма не был записным моралистом. Например, ему очень нравится Фуке, суперинтендант финансов, который беззастенчиво разворовывает государственную казну; д’Артаньян тоже не отличается высокими этическими идеалами: так, он обманом (выдавая себя за другого человека) ложится в постель к миледи. От действий героев даже не пахнет ни кантовским категорическим императивом, ни онтолого-этической христианской философией, ни греческой этикой человека как животного политического (впрочем, к грекам мушкетеры оказываются ближе всего).
Иначе говоря, у нас есть честолюбивая высокодуховная «скала» с изящными манерами (Атос), сильный и жизнерадостный простак (Портос), обаятельный дамский угодник с замашками святого (Арамис) и гасконец (д’Артаньян), которые совершают несколько государственных измен, почти невозможно ведут себя с первыми лицами государства, соблазняют чужих женщин и постоянно суют свой нос куда только могут?
Нет. На поверхности, может, и да, но в сущности — нет.
Если посмотреть на то, как герои и их окружение меняются на протяжении трех романов, можно заметить интересную вещь, связанную с изменением или, напротив, с сохранением их образов. Да, вся четверка определенно воплощает собой типы; но эти типы сложнее и, я сказал бы, фундаментальнее, чем стихии или темпераменты. Чтобы показать это, я пройдусь более подробно по характеристикам всей четвёрки и по некоторым событиям, которые являются для них фоном.
La Noblesse de l’Esprit
Начну с Атоса, графа де ла Фер, потому что у всякого внимательного читателя создается впечатление, что он почти не меняется от книги к книге. Атос является застывшей фигурой высшего благородства, достойным человеком, которого не портит ни самосуд над миледи (свою первую возлюбленную он повесил на суку), ни интрига с бывшей любовницей близкого друга, герцогиней де Шеврез, ни жестокое избиение своего ближайшего слуги, Гримо, ни… Вообще ничего не портит. Образ Атоса навсегда застывает в имени Ахилла («En attendant, il considéra Athos comme un Achille, Porthos comme un Ajax, et Aramis comme un Joseph» — «Между тем, Атоса он считал Ахиллом, Портоса — Аяксом, а Арамиса — Иосифом»). Среди всех героев Атос обладает наибольшей родовитостью (он по крови связан с Монморанси, а, значит, — с Бофором и правящей династией), история его семьи передается как история личного подвига (предок Атоса вручил свою шпагу Франциску I, чье оружие сломалось во время битвы). Атос описывается как человек, способный на широкие дружеские жесты (например, в «Виконте» он предлагает продать свои владения, чтобы покрыть долг д’Артаньяна), при этом стол, который устраивает граф, всегда богат на всевозможные угощения. Занимательная черта — Атос никогда не смеется, только улыбается, и никогда не даёт советы, потому что им не следуют. Несмотря на то, что интеллектуальностью обычно блещет Арамис, Дюма замечает, что Атос был очень хорошо образован, в том числе — мог поправлять Арамиса в латыни («<…> deux ou trois fois même, au grand étonnement de ses amis, il lui était arrivé, lorsque Aramis laissait échapper quelque erreur de rudiment, de remettre un verbe à son temps et un nom à son cas <…>» — «<…> даже два или три раза, к великому удивлению его друзей, ему случалось, когда Арамис допускал какую-то элементарную ошибку, поставить глагол в правильном времени или существительное в нужный падеж <…>»). Несмотря также на то, что самым сильным изображен Портос, Дюма бросает замечание о том, что Атос нередко побеждал гиганта в борцовских схватках («<…> plus d’une fois, dans ses luttes avec Porthos, il avait fait plier le géant dont la force physique était devenue proverbiale parmi les mousquetaires <…>» — « <…> не раз в схватке с Портосом он побеждал великана, чья физическая сила была притчей во языцех у мушкетеров <…>»). Обобщая, можно воспользоваться характеристикой, которую дает нам сам Дюма: Атос — Полубог. Но он Полубог неправильный:
Et cependant, on voyait cette nature si distinguée, cette créature si belle, cette essence si fine, tourner insensiblement vers la vie matérielle, comme les vieillards tournent vers l’imbécillité physique et morale. Athos, dans ses heures de privation, et ces heures étaient fréquentes, s’éteignait dans toute sa partie lumineuse, et son côté brillant disparaissait comme dans une profonde nuit.
Alors, le demi−dieu évanoui, il restait à peine un homme.
И тем не менее, можно было видеть, как эта природа, столь замечательная, это существо, столь прекрасное, эта сущность, столь утонченная, мало помалу погружается в обыденность, подобно тому, как старики физически и нравственно деградируют. Атос, в свои худшие часы, а часы эти были не редки, гас во всей своей светлой части, и блестящая сторона его исчезала, растворяясь в глубокой ночи.
Тогда Полубог исчезал, почти не оставалось и человека.
Вот, на что следует обратить внимание. Атос полубог, он Ахилл, и эта характеристика дается не просто так. Несмотря на то, что социальные установления были делом божеств, в особенности — высших божеств (например, Зевса, про моральные особенности образа которого Ллойд-Джонс написал целую книгу, «Справедливость Зевса»), Атос, в общем и целом, играет ту же роль. Он есть проявленная любовь к людям, о чем говорится в «Виконте», и эта любовь выражается в его латентности (по Парсонсу), в том, что он сам собой воплощает социальный порядок. Он умирает тогда, когда умирает его сын, Рауль, получая во сне от него вещие знаки, мистические видения. В «Виконте» Дюма довёл божественность Атоса до предела, наделив его профетизмом, сделав почти что прорицателем и, в конечном итоге, позволив ему прозревать будущее во снах (этому посвящена целая “мистическая” глава, «Видение Атоса»). У Атоса, в отличие от других мушкетеров, есть прямой наследник, его собственный сын; у него есть близкие друзья; у него была любовь; он, напомню, ближе всех ко двору и высшей знати. И при этом он чаще всего оказывается один; он выбрасывает себя из общества, потому что несет на себе всю его культурную нагрузку. Атос единственный из всей четверки показывается верующим; он до старости сохранил благоговение перед Богом. Атос — это цивилизация, как она есть. Из этой плоскости интересно посмотреть на последнее прощание Атоса с сыном, на прощание перед тем, как Рауль уезжает в Африку, чтобы погубить себя из-за своей несчастной любви:
– Je n’étais pas un ami pour vous, Raoul, dit Athos.
– Eh ! monsieur, pourquoi?
– Parce que je vous ai donné lieu de croire que la vie n’a qu’une face, parce que, triste et sévère, hélas! j’ai toujours coupé pour vous, sans le vouloir, mon Dieu! <…> en un mot, parce que, dans le moment où nous sommes, je me repens de ne pas avoir fait de vous un homme très expansif, très dissipé, très bruyant.
— Я не был вам другом, Рауль, — сказал Атос.
— Ах! Почему же, мой господин?
— Потому что я заставил вас поверить, что жизнь имеет только одну сторону. Печальный и суровый, увы! я всегда, сам того не желая, Боже мой! срезал живые побеги, непрестанно выраставшие на древе Вашей юности <…> Словом, потому, что в данный момент я сожалею, что не сделал вас очень свободным, очень легкомысленным, очень светским человеком.
Атос просит Рауля простить его за то, что он был плохим отцом. Отцом, который не научил дружить, не научил любить, не научил быть в обществе. Этот тот случай, когда чадо становится полным отрицанием; это случай, когда христианство порождает то, что потом убьет его Бога — схоластику. Атоса ничтожит его же собственная любовь; цивилизация падает под гнетом своего собственного продукта: уже неживого, потому что слишком рафинированного, уже не способного на человеческие чувства, но только на сверх-чувства. Сначала гибнет продукт цивилизации, потом, под гнетом собственной ненужности, и она сама.
De Natura Rerum
Теперь Портос, барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, смерть которого, заметим, предшествовала гибели Атоса. Каким Дюма описывает Портоса? Вспомним, что мифологический образ, который Дюма относит к Портосу — это образ Аякса, затем — Геракла. К фигуре Портоса Дюма должен был относиться с особой нежностью, потому что она был списана — отчасти — с отца самого писателя. Каким нам представляют Портоса?
Основной его характеристикой является невероятная мощь. Но что не менее важно, эта мощь сопрягается с честностью и преданностью. Вся его хитрость, юношеская невинная хитрость, ограничивается перевязью, расшитой золотом только с одной стороны, и мимолетным флиртом с миледи, необходимым лишь для того, чтобы вызвать ревность его возлюбленной. По сравнению с друзьями, он гораздо хуже читает знаки и даже позволяет собой руководить в незнании. Так, в «Виконте де Бражелоне» он является верным союзником Арамиса, на тот момент уже епископа Ваннского, и до конца романа — почти до самой своей смерти — остается непосвященным в его дела.
Портос вводит в своих владениях особый порядок. Лучше всего он представлен в описании из начала «Десять лет спустя»; приведу его фрагмент.
– <…> C’était le jour des plaisirs… champêtres; oui, mercredi par conséquent.
– Comment cela ! dit d’Artagnan ; le jour des plaisirs champêtres ?
– Oui, monsieur ; nous avons tant de plaisirs à prendre dans ce délicieux pays que nous en étions encombrés ; si bien que force a été pour nous d’en régler la distribution.
<…>
– Dimanche, plaisirs religieux : Monseigneur va à la messe, rend le pain bénit, se fait faire des discours et des instructions par son aumônier ordinaire. Ce n’est pas fort amusant, mais nous attendons un carme de Paris qui desservira notre aumônerie et qui parle fort bien, à ce que l’on assure ; cela nous éveillera, car l’aumônier actuel nous endort toujours. Donc le dimanche, plaisirs religieux. Le lundi, plaisirs mondains.
– Ah ! ah ! dit d’Artagnan, comment comprends-tu cela, Mousqueton ? Voyons un peu les plaisirs mondains, voyons.
– Monsieur, le lundi, nous allons dans le monde ; nous recevons, nous rendons des visites ; on joue du luth, on danse, on fait des bouts rimés, enfin on brûle un peu d’encens en l’honneur des dames.
— Это был день удовольствий… Сельских! Да, как следствие, среда.
— Что ты имеешь в виду? — спросил д’Артаньян. — День сельских удовольствий?
— Да, монсеньор. Мы получаем столько удовольствий в этом чудесном краю, что обременены ими; настолько, что нам пришлось распределить их.
<…>
— Воскресенье, религиозные удовольствия: монсеньор идет на мессу, берет освященный хлеб, разговаривает и получает наставления от нашего приходского священника. Они не слишком занятные, но мы ожидаем кармелита из Парижа, который будет служить у нас и который весьма красноречив, как уверяют. Это пробудит нас, потому что нынешний проповедник всегда навевает сон. Итак, в воскресенье религиозные удовольствия. В понедельник мирские удовольствия.
— Ах, ах! — сказал д’Артаньян. — Что вы понимаете под «мирскими удовольствиями»? Давайте немного займемся ими!
— Монсеньор, по понедельникам мы выходим в свет; принимаем и наносим визиты; мы играем на лютне, танцуем, рифмуем, наконец, мы кадим фимиамом в честь дам.
Одним словом, Портос живёт в своё удовольствие. Единственное, чего не хватает ему, и из-за чего он дважды идёт на риск: сначала в «Двадцать лет спустя», потом в «Десять лет спустя», — это титул. В результате победы над кардиналом Мазарини во втором романе он приобретает баронство; герцогский титул он так и не получит. Он погибает, как герой, в гроте, заваленный огромными валунами. Сам грот становится его усыпальницей. Арамис пытается его спасти, вытащить из-под завала, но все напрасно. Портос умирает со словами «Слишком тяжело» на устах и умирает потому, что его подводит тело. Перед трагической сценой в гроте у него отказывают ноги; но «проблемы с ногами» у него начались гораздо раньше, ещё в «Трёх Мушкетерах», когда во время поединка его ранили в ногу.
Воплощая собой могучую природу, Портос погибает под завалом, в гроте, где совершались языческие жертвоприношения. Грек среди греков, он воплощает собой природную полноту, её богатства. Самое лучшее вино, самые замечательные кушанья, самые ретивые кони и самые быстрые борзые — все они принадлежат Портосу. В отличие от своих друзей, он начинает без титула, он не титулован, потому что природа лишена титула. Мощь Портоса настолько велика, что убивает стихийно, случайно; так, его желание повеселиться и продемонстрировать свое могущество обернулось смертью нескольких человек. Единственным, кто мог победить Портоса, был Атос, что тоже является важной деталью; как Атос побеждает Портоса, так цивилизация, более искусная и знающая, куда и как нанести удар, побеждает грубую природную силу.
О пользе и вреде истории для жизни
Следующий герой в списке — д’Артаньян; герой, которым начинается и заканчивается роман. В этот раз я не буду медлить с заключением и сразу скажу, что д’Артаньян представляет собой историю. Д’Артаньян — начало и конец, он — время рождаться и время умирать. Из всех мушкетеров его одного Атос называет своим сыном; Атос же несколько раз первым понимает мотивы действий д’Артаньяна, называя последнего «сущим чертом». Д’Артаньяну достается женщина Атоса, миледи, которую граф де ла Фер не смог хорошо повесить. Одним словом, юный гасконец непосредственно связан с социальностью, с общественностью как началом. История появляется только там, где становится возможным рассказывать историю, и она оказывается такой, какой может быть рассказана. Поэтому д’Артаньян при этом и классический «герой», как его понимает Джозеф Кэмпбелл. Он проходит все стадии развития героя в первой книге. Но остаются ещё две.
После окончания осады Ла-Рошели д’Артаньян — единственный, кто остается на мушкетерской службе. Таким образом, он всю жизнь проводит близ исторических лиц, — королей, королей, кардиналов, принцев крови, двора. Будучи историей, д’Артаньян воплощает собой все характеристики прочих героев, хотя и усеченные их версии: у Атоса он берет благородство, у Арамиса — хитрость, у Портоса — силу. И его благородство, и его хитрость, и его сила терпят фиаско. Сила покидает его, когда он гонится за Фуке, чтобы арестовать его:
Eh bien! j’aurais dû dire à Votre Majesté que M. Fouquet m’avait arrêté, ç’aurait été plus juste. Je rétablis donc la vérité: j’ai été arrêté par M. Fouquet.
Хорошо! Я должен был бы сказать Вашему Величеству, что господин Фуке арестовал меня, это было бы честнее. Поэтому я восстанавливаю истину: меня арестовал господин Фуке.
Хитрость покидает его, когда он не понимает, что король переиграл его. Людовик XIV дал горстке офицеров, отправившихся с ним к Бель-Илю, приказы о том, как вести себя в случае, если д’Артаньян откажется подчиниться и решит каким-либо образом помочь своим друзьям-мятежникам, Арамису и Портосу, бежать:
Eh bien ! sire, je n’en sais rien ; ce n’est pas à moi qu’il faut demander cela, c’est à ce nombre infini d’officiers de toute espèce, à qui l’on avait donné un nombre infini d’ordres de tous genres, tandis qu’à moi, chef de l’expédition, l’on n’avait ordonné rien de précis.
Ах, хорошо! Сир, я ничего не знаю; не меня об этом следует спрашивать, а бесконечное множество офицеров всех мастей, которым было отдано бесконечное множество всевозможных приказов, в то время как мне, начальнику похода, ничего определенного приказано не было.
Благородство покидает его, когда король ломает д’Артаньяна:
Je vous brise ou je vous quitte.
Либо я вас сломаю, либо оставлю.
Последняя фраза еще раз напоминает о том, что историю пишут победители. Таким образом, д’Артаньян является своеобразной «книгой в книге». Которая, между прочим, каждый раз пытается себя закрыть, закончить раньше времени. Например, во время погони он просит Фуке убить его. Хотя, впрочем, своей смертью пугал читателя не только д’Артаньян. Таков был и Атос, и прочие персонажи романа, например, герцог де Гиш, хотя о единственном истинном самоубийце, Рауле, речь уже шла выше.
Как погибает д’Артаньян? Он погибает на поле битвы, когда Франция начинает войну с Голландией. Д’Артаньян захватывает укрепление за укреплением, и Людовик XIV решает вручить ему за заслуги маршальский жезл. Перед своей смертью д’Артаньян успевает прочитать письмо и узнать о своем новом звании. Маршальский жезл попадает ему в руку, когда все уже кончено; когда пушечное ядро уже повалило его, окровавленного, на землю. Рассказывать больше нечего. Остается только произнести последние «каббалистические слова» (mots cabalistiques), те самые, с которых я начал. Ими же придётся закончить. Итак, общество, история и природа мертвы. Кто остался?
Или-Или
Арамис, он же аббат д’Эрбле, он же шевалье д’Эрбле, он же епископ Ваннский, он же герцог Аламедский, он же Генерал ордена иезуитов. Вот у кого действительно много имен и лиц; более того, они умирают, одно за другим, когда Арамис приобретает новый статус. Из всех четверых он меняется, пожалуй, больше всех. Это можно списать на закономерность развития характера; говорить о том, что «звоночки» об изменении Арамиса можно было увидеть с первых страниц. И, отчасти, это правда так. Каким нам представляется Арамис в первом романе?
Двойственным.
Это одна из самых важных его характеристик. Он аббат, притворяющийся мушкетером, и мушкетер, притворяющийся аббатом. Почему он берется за шпагу? Потому что его оскорбили, и он хочет ответить на это оскорбление достойно. Он хочет защитить себя силой. Но при этом он не отказывается от своей цели, от своего места в церковной иерархии. И поэтому он всегда, так сказать, полу-пустой. Так, даже в «Виконте» Фуке говорит, что Арамису не хватает полноты знаний, приличных клирику, потому что в молодости он был мушкетером Его Величества. Но даже когда Арамис надевает на себя сутану, он не порывает с мирской жизнью, продолжая, например, иметь любовные романы, в которых тоже ведет себя двойственно. С одной стороны, он использует своих женщин для установления политических связей. С другой, кажется, он способен испытывать к ним искренние чувства. Иначе трудно понять его радость, которой он проникается, когда д’Артаньян привозит ему письмо от де Шеврез. Он говорит:
— Merci, d’Artagnan! s’écria Aramis presque en délire. Elle a été forcée de retourner à Tours; elle ne m’est pas infidèle, elle m’aime toujours. Viens, mon ami, viens que je t’embrasse; le bonheur m’étouffe!
— Спасибо, д’Артаньян! — воскликнул Арамис почти в бреду. — Она была вынуждена вернуться в Тур; она не изменяет мне, она все еще любит меня. Дай, мой друг, поцеловать тебя; счастье душит меня!
Первая характеристика Арамиса, которая дается в «Трех Мушкетерах», — это указание на его гордость (первый грех Адама, между прочим). Когда Портос поучает его, он обрывает своего друга, говоря: «<…> Вы знаете, мой друг, что я ненавижу поучения, кроме тех случаев, когда их произносит Атос» («<…> vous savez que je hais la morale, excepté quand elle est faite par Athos»). Если моя догадка является хоть немного верной, и Атос и впрямь репрезентирует общество и культурное производство, то слова Арамиса можно прочитать таким образом: он говорит здесь об установлении Супер-Эго.
По-настоящему Арамис открывается читателю в главе «Диссертация Арамиса». В ней Арамис обсуждает тему, по которой собирается писать. Ему предлагают достаточно скучный богословский вопрос, — «Utraque manus in benedicendo clericis inferioribus necessaria est» («Священнослужителям низшего сана необходимы для благословения обе руки»). Но он отказывается от неё, чтобы взять другую, которая звучит так: «Non inutile est desiderium in oblatione» («Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу»). Сразу после этого собеседники упрекают Арамиса в том, что тема, выбранная им, очень похожа на положение, содержащееся в книге «Augustinus» еретика Янсения. Что же имеется в виду под темой, выбранной Арамисом? Отчасти она связана со спором о свободе воли и благодати, который был основным во время полемики между иезуитами (с их полупелагианской позицией) и августинианцами того времени. Таким образом, Арамис выбрал для себя тему, которая тогда вызывала ожесточенные споры. О ней спорила вся Франция, а решения принимались в Риме непосредственно Папой. Но что еще более интересно, эта тема связана со старинной темой философского освобождения, отречения от тела и мира. С тем, о чём писал Платон в “Федоне” (63e-64b) :
«А вам, мои судьи, я хочу теперь объяснить, почему, на мой взгляд, человек, который действительно посвятил жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага. <…> Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся!»
Отказ от мира предполагает склонность к философии, теологии, аскетизму. И в Арамисе есть зачатки этого; так, он пытается держать пост, пока д’Артаньян не приносит ему радостную весть — да и в «Виконте» говорится о том, что Арамис всегда был умерен в еде. В отличие от Портоса, Арамис не способен получать удовольствия от мира как такового, от природы как таковой. Он постоянно колеблется между моральной нормой и её отсутствием, и умирает множество раз в попытках найти себя, чтобы обрести душевный покой. Конечно, этот тезис можно оспорить, вспомнив хотя бы слова Арамиса о злопамятности как единственной характеристике, в которой они схожи с церковью. Но в самохарактеристике ему едва ли можно доверять; от тома к тому они меняются, и то, что раньше казалось прописной истиной о герое, становится пеплом и пылью.
В «Виконте» есть сильное замечание об Арамисе, которое перечеркивает иллюзию его очарованности женской природой как таковой. Вернее, показывает, что для Арамиса это никогда не было главным. Вот эти строки:
Aramis n’était ni un rêveur ni un homme sensible ; il avait fait des vers dans sa jeunesse; mais il était sec de cœur, comme tout homme de cinquante-cinq ans qui a beaucoup aimé les femmes ou plutôt qui en a été fort aimé.
Арамис не был ни мечтателем, ни чувствительным человеком; в юности он писал стихи; но он был хладнокровен, как всякий пятидесятипятилетний мужчина, который очень любил женщин или, вернее, был ими очень любим.
Отдельного упоминания стоит его последняя встреча со старой подругой, Мари Мишон, герцогиней де Шеврез. Несмотря на их «дорогую дружбу», они не смогли столковаться в отношении бумаг, которые свидетельствовали, что соратник Арамиса, Фуке, — преступник и расхититель государственной казны. Но Арамису не было до этого дела; он специально зажег свечи, чтобы показать, как изменилась она за эти годы, чтобы показать, каким он остался прекрасным и какой старой и дряхлой стала она. Двойственной при этом оказывается и природа его тела, тела, о котором Арамис постоянно заботится, тела, которое его подводит. Так, в «Виконте» говорится о болезнях Арамиса — о подагре, камнях в почках и выпавших зубах. Он не сохранил то, за что сам боролся, а руки его остались женственными и нежными, так что он каждый раз беспокоился за них, когда Портос сжимал его руку.
Итак, Арамис любит и не любит; он верит и не верит; он здоров и болен; он аббат и мушкетер; в конечном итоге, он философ. На это замечание не обращают внимание, но есть занимательная характеристика, которой одаряет Дюма Арамиса. Он называет его Улиссом. Два образа — библейский Иосиф, названный прекрасным, и Улисс, хитрый мудрец, персонаж Гомера, которого отличало как раз философское начало. Философия, по сути своей, противоречивая дисциплина. Это любовь к мудрости, это иррациональное чувство к рациональному началу.
Арамис иррационален и рационален. Он одновременно жив и мертв.
Он единственный, кто выживает в конце событий «Виконта», но при этом оказывается мертвее всех прочих. «Виконт де Бражелон» — это роман, в котором Арамис становится главным антагонистом, интриганом, желающим заменить правящего короля Людовика XIV на его двойника, брата-близнеца, Филиппа. Его план с треском проваливается, и обнажается ещё одна сторона его противоречивой природы. Генерал иезуитского ордена оказывается романтиком-идеалистом. Вместо того, чтобы убить поверженного короля; вместо того, чтобы молчать о своем замысле; вместо того, чтобы обезопасить себя…
… Он рассказывает обо всём Фуке, и когда Фуке осуждает его, Арамис раздирает себе грудь до крови и анафематствует бедного суперинтенданта. Когда становится понятно, что король станет их преследовать, он едет к Атосу, чтобы попросить у него коней и доскакать до крепости, но вместе с тем исповедуется Атосу. Арамис просит индульгенции; он хочет, чтобы хоть кто-то защитил его от того позора, от того накала чувств, который творился в его душе. И даже когда они с Портосом бегут с Бель-Иля, спасаясь от армии короля, Арамис, этот хитрый Арамис, властный Арамис, Улисс, который никогда не попадал впросак и метил на престол святого Петра, оказывается бессилен.
Арамис дружит и предает. Планирует и мечтает. Он всё или ничего.
И это тот случай, когда сетка представлений оказывается надорванной. Арамис никогда не оправдывает наших ожиданий, потому что он никогда не Арамис. Так, его история разочаровывает больше всего, и многие согласны с тем, что последние слова д’Артаньяна просто отправляют Арамиса в Ад.
Так выходит, что Арамис — человек. Существование предшествует сущности. Арамис создает себе множество образов, играет с ними, но ему всё не хватает, постоянно не хватает. Он то пребывает в состоянии беспощадной гордыни, то с него сбивает всю спесь стыд перед Портосом, которого он втянул в опасное предприятие.
Арамис очень хотел бы быть Богом. Просто Богом. Даже не полу-. Но как мы все знаем — ещё со времён Сартра — это не очень-то возможно. Однако Арамис становится автором собственной истории. Так, сказка Дюма «Юный Пьеро» — это история, рассказанная Арамисом детям герцогини де Лонгвиль.
Загадка Сфинкса
Так что же тогда с «Прощай навсегда, Арамис»? С буквальной интерпретацией я согласен не в полной мере; не согласен также с тем, что Арамис, в отличие от остальных, попадет в Рай, потому что успеет замолить свои грехи. Что до попытки воспринимать adieu в буквально смысле — как à Dieu («Арамис, навсегда с Богом!») или как приветствие — это всего лишь изощренные филологические упражнения. Фраза болезненная и таинственная. Она больнее всех смертей, потому что нарушает логику повествования, потому что является таким же противоречием, как сам Арамис. Она буквально противоречит мушкетерскому девизу, который мы все помним с детства: «Один за всех и все за одного!» И какую же противоречивую характеристику напоследок даёт д’Артаньян Арамису в главе «Между женщинами»:
Soldat, prêtre et diplomate, galant, avide et rusé, Aramis n’avait jamais pris les bonnes choses de la vie que comme marchepied pour s’élever aux mauvaises. Généreux esprit, sinon cœur d’élite, il n’avait jamais fait le mal que pour briller un peu plus.
Солдат, священник и дипломат; любезный, скупой и хитрый, Арамис всегда относился к благам жизни как к трамплину, чтобы, оттолкнувшись от них, возвыситься к несчастьям. Благородный нрав, хоть и не лучшее сердце, он творил зло лишь для того, чтобы ярче сиять.
В момент смерти человека, который любил тебя, которого ты любил, ты ожидаешь прощения. А получаешь сонет Бродского к Марии Стюарт: «Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги». И это противоречие притягивает. Оно не позволяет однозначно сказать «да, да; нет, нет». Сказать «да» значит подписать приговор мушкетерской дружбе; сказать «нет» значит признать Арамиса невиновным. Остается сказать: «Ecce homo, се человек». Сказав «да, да; нет, нет», определив, что же Арамис такое, мы его разрушим. Потому что человек не бывает завершенным. «Виконт де Бражелон» не завершен; поэтому он рождает массу продолжений, некоторые из которых становятся популярны и любимы. Например, роман Дюфрена, «Последняя любовь Арамиса».
Как бы ни хотелось, как бы страстно ни желалось, последнюю загадку д’Артаньяна, его предсмертные слова, невозможно разгадать до конца. Это то, чем философу стоило бы утешаться. И сказать вместе с Дюма:
Aramis, à jamais, adieu!