Моральный протекционизм

Алексей Кардаш рассказывает о моральном протекционизме – воззрении и стратегии поведения, которые выстраиваются вокруг идеи расширенной защиты интересов.

Моральные релятивисты – это группа классических «антагонистов» в этике, которые считают, что мораль относительна, а все моральные оценки условны и зависят от точки зрения. Они часто выступают как универсальные критики моральных теорий и сами оказываются универсальным объектом для критики. Про сам же релятивизм говорят, как про заведомо неудачную, внутренне противоречивую позицию, заблуждение или даже порок до-философского мышления, который ведёт к непоследовательному мировоззрению [1]. Иногда всё это подкрепляется ассоциацией релятивного хода мысли с культурой постмодерна, которая якобы сама по себе «рождает» релятивистов.

Что любопытно, назвать какого-либо значимого философа, который отстаивал бы явно релятивистскую позицию, оказывается не такой уж и простой задачей [2]. Вполне честным примером могли бы быть античные софисты, но они уже заведомо побеждены сократической традицией (и в каком-то смысле фактом утраты их текстов). Поэтому нередко приходится вспоминать Ницше или в лучшем случае Рорти. Хотя и здесь не всё так гладко. Сам Рорти предпринимал попытки уйти от ярлыка релятивиста. Ницше же не кажется типичным примером релятивиста – одни, подобно Фуко, благодарят его за критику непоколебимости морали, другие выстраивают нерелятивистские интерпретации ницшеанской этики [3].

Куда чаще подразумевается, что с релятивистами мы сталкиваемся не в философии, а в обычной жизни. Но и это не кажется правдоподобным. Несмотря на то, что в обыденных рассуждениях на самые разные вопросы люди действительно порой исходят из релятивистских интуиций, мне не кажется, что именно релятивизм является распространенной позицией. Скорее объяснение некоторых действий релятивистскими убеждениями кажется наиболее удобным вариантом (что не значит, что эти убеждения действительно есть). Более того, практическая непоследовательность в морали не означает последовательность в отказе от неё. Другой же довод против отождествления релятивизма с позицией обывателя состоит в том, что в среднем люди склонны считать, что есть нечто, что делает моральные оценки мировых трагедий или наиболее вопиющих преступлений скорее объективными, чем зависящими от точки зрения [4].

Люди чаще исходят из интуиций, которые походят на искаженные принципы известных нам нормативных этик. Их отличает то, что за этими интуициями не следует принятие того же объема обязательств и рациональных рассуждений, которыми славятся продуманные этические системы. Смотря на обывателя более позитивно, можно прийти к умозаключению Поппера, высказанному в работе «Как я понимаю философию», о том, что все люди — философы. Так, каждый де-факто исходит из некоторой (мета)этической позиции, которая от философской отличается значительно меньшей степенью обоснованности и последовательности. Вместе с тем существует одно воззрение, которое подразумевает обращение к релятивистким интуициям, но о нём говорят куда реже. Точнее сказать, именно его часто подают как релятивизм, хотя в действительности это воззрение строится на совершенном ином руководящем принципе.

Многим ли людям важен вопрос о том, существуют объективные моральные качества или нет? Несомненно, если спросить напрямую, то некоторые ощутят, что от выбранного ответа нечто существенное всё-таки зависит. Так, общество, где убийство понимается как абсолютное зло, задает совершенно иные правила поведения, а пребывание в нем сопровождается другим уровнем психологического комфорта в сравнении с тем обществом, где это всего лишь относительное зло (или не зло вообще).

Несмотря на это, вопросы о природе морали для многих людей оказываются глубоко вторичными на фоне практической необходимости сохранять свой моральный облик, если и не позитивным, то в таком состоянии, чтобы он не вредил им (чтобы им не вменяли моральную ответственность). В своих поступках они исходят не из представлений об относительности морали, а из соображений расширенной защиты собственных интересов. И хотя одно другому не противоречит, выбор чего-либо в качестве основной интуиции заметен в поведении. Далее такую позицию, влекущую за собой явную стратегию извлечения выгоды, я буду называть моральным протекционизмом [5]. Расширенная защита интересов здесь является основным и руководящим принципом, о котором подробно будет сказано в следующих абзацах. В свою очередь он поддерживается двумя воззрениями, позволяющими взаимодействовать с областью морали (эти убеждения мне не кажутся единственно возможной поддержкой, скорее её типичным случаем). Одно из них — метаэтический агностицизм, то есть безразличие к вопросу о том, абсолютна или условна мораль. Другое — понимание морали как внешнего требования, с которым нужно считаться, чтобы неосторожным действием не навредить самому себе.

Но что же именно подразумевается под расширенной защитой интересов? Общий настрой на эгоистичное отстаивание собственных интересов часто связывают с естественной установкой или глубинной мотивацией человека, продиктованной соображениями выживания. Предполагается, что в критической ситуации подобный настрой может превозобладать над соображениями морального толка. Вместе с тем, если такой эгоизм имеет место, то он не исчезает и в обычной жизни, где он может реализовываться не напрямую, но через своеобразные теоретические расширения и модули. Например, уже упомянутый Ницше писал о том, что человечество следует за истиной и моралью так, будто бы это что-то стоящее, хотя с его точки зрения дело только в том, что по ходу истории мы забыли, что всё это выдумки, с помощью которых выживают слабые особи. Похожий мотив обнаруживается и у Гоббса, когда результатом действий людей, следующих за естественной мотивацией, становится договор о построении государства, которое сможет защитить жизнь каждого от всех, кроме самого себя, но такой «альтруизм» рождается из мотивов только индивидуального выживания. В обоих случаях я хочу обратить внимание на скачок от произвольного и подлинно-релятивного отношения с другими к ситуации, где эти отношения регулируются исходя из теоретических принципов, которые являются конвенцией, с которой возможно рациональное согласие. Эта ситуация и является расширенной защитой интересов, избавленной от откровенно релятивисткого звучания, ведь теперь она легитимируется за счет того, что касается всех (у Ницше – человечества, у Гоббса – всех граждан, которые передают право на насилие суверену).

Нечто похожее происходит и в морали, когда человек понимает, что от власти морального закона можно скрываться не только через декларацию его относительности и бессилия (что само по себе может быть жестом бессилия), но и через протекционизм – защиту тех положений, которые способствуют реализации собственных интересов. Например, в диалоге «Евтифрон», когда одноименный герой рассказывает Сократу о суде со своим отцом, присутствует мотив, что с точки зрения некоторых людей факт родства должен как-то менять дело (Евтифрон отвергает этот довод). Но какими соображениями может быть мотивирована эта позиция? В том числе моральным протекционизмом: люди могут апеллировать к тому, что интерес и симпатия к человеку (наше отношение к нему) должны влиять на то, как мы его оцениваем морально. Если Евтифрон любит отца, то не должен порицать его также строго, как незнакомого преступника, совершившего тоже самое.

Такого рода моральный кредит может показаться допустимым принципом, если сами хорошие отношения понять как моральный факт, говорящий в пользу того, что некто совершал и способен совершать благие поступки. В такой формулировке его ещё можно удачно связать с процессуальной справедливостью, подчеркнув, что допустимость морального кредита связана и с тем, что он распространяется на каждого. Но в том и состоит проблематичный нюанс морального протекционизма с точки зрения этики – протекционист выражает как общие правила то, что сопутствует интересам конкретных людей в отдельный момент времени. Например, рьяно защищая принцип морального кредита, он может с лёгкостью позабыть о нем, когда с его помощью реализует свой интерес.

Иногда моральный протекционизм – это идея-доппельгангер деонтологии, её безнравственный двойник. Протекционист говорит о том, что продиктовано его желаниями словно о моральном законе, с которым может согласиться любой рациональный субъект. И, если, например, Кант не считает, что мотивация агента должна влиять на доверие к моральный принципам, то в обычной жизни для большинства из нас это важный аспект ситуации. Вполне ясно, что психологический бэкграунд действия может иметь значение, что отражается в различии умышленного и неумышленного.

В том, как люди формулируют этические нормы, зачастую содержится и косвенное указание на то, чем они могут или не могут быть мотивированы. Между этикой и психологией нет строгой границы, где на одной стороне голос морального закона, а на другой – хаос желаний. Нет, если у морального закона и есть голос, то только конкретного субъекта, который по каким-то причинам заинтересован в том, а не в ином поведении. Чтобы прояснить эту связь, вернемся к примеру с моральным кредитом, который можно выразить в виде максимы: «Если некто творил добро, то это может быть поводом, чтобы простить ему некоторые прегрешения». Такая формулировка подразумевает условие заботы о любых моральных агентах. Следовательно, фактическая мотивация сторонника данной максимы не должна исключать этого условия. Поэтому в случае морального протекционизма имеет место уловка на уровне мотивации, которая не могла бы рассматриваться как допустимая, если бы протекционист действительно верил в те принципы, которые использует для защиты интересов. В любом случае выбор определенного морального словаря — это также действие, которое может быть в самостоятельном смысле моральным или нет, вне зависимости от моральности словаря как такового.

Деонтология – это, на мой взгляд, удобная теория для того, чтобы скрыть за ней моральный протекционизм. Она апеллирует к внутренне принятому долгу, который нельзя увидеть извне. Вместе с тем, протекционист может обращаться к любым нормативным этикам, которые способствуют реализации его расширенных интересов – в этом и состоит специфический релятивный аспект этой позиции. К примеру, любая версия консеквенциализма, не сильно конкретизирующая, что именно является пользой или счастьем, также может быть использована как прикрытие персональных интересов.

Так или иначе, это не снимает непростого вопроса о том, как отличить деонтологию от морального протекционизма? Не получится ли так, что любой этический принцип окажется под подозрением? В действительности мы часто можем отличить одно от другого, когда принимаем во внимание контекст, в рамках которого складывается определенная констелляция действия, примененного принципа и ситуации. Например, люди не верят человеку, который из соображений мести совершил серьезное преступление и после этого обращается к моральной максиме: «Каждый заслуживает второй шанс». Эта ситуация также хорошо показывает почему преступник опирается на моральный протекционизм, а не релятивизм – вполне понятно, что ему в первую очередь важны свои интересы, а не то, действительно ли мораль относительна или нет. Моральный абсолютизм ему интересен только в той мере, в которой он позволяет вывести выгодную для себя максиму, а релятивизм только в той, в которой он позволяет выдвигать эту максиму фактически только для себя. Более того, последовательный релятивист осознает и принимает возможность того, что другим может быть невыгодно его прощать.

Нетрудно заметить, что и человек, имеющий объективистские интуиции, может вести себя как моральный протекционист. Например, преступник действительно может верить во второй шанс для каждого как в объективную и независимую от мнения людей истину, к которой он пришел в том числе через ситуацию, в которой оказался. Иначе говоря, легко выявить случай морального протекционизма, когда нам очевидна связь декларируемого морального принципа и ситуации, в которой оказался человек. Вместе с тем, зная о собственных интересах, люди могут заранее декларировать выгодные для себя принципы, даже если они не окажутся в ситуации, когда придется ими воспользоваться. Это, в свою очередь, далеко не прозрачный случай, ведь излишняя подозрительность к моральным воззрениям других сама по себе может склонить нас к релятивным или протекционистским интуициям.

Если резюмировать, то релятивистская позиция не кажется настолько полезной для обычного человека, чтобы он действовал как релятивист. Вместе с тем, люди часто понимают, что публичная мораль может быть не только правилами поведения, но и сферой, взаимодействуя с которой можно отстаивать свои интересы вне зависимости от их моральности в объективном смысле. Если моральные релятивисты – это какие-то очевидные злодеи, которые творят зло посреди бела дня в цветастых костюмах, то протекционисты – это своего рода подпольная преступная группировка.

Явление или позиция?

Является ли моральный протекционизм в первую очередь явлением, выражаемым в узнаваемой стратегии поведения, или позицией, строящейся на определенных убеждениях? Как мне видится, он проще опознается как стратегия поведения. Но, если это действительно стратегия (регулярный способ отношения субъекта с миром), то она свидетельствует о наличии некоторых убеждений. И это может быть позиция разной степени осознанности – нетрудно представить, как человека, который просто склонен так поступать, так и того, кто намеренно достигает своих целей, действуя подобным образом. Ввиду этого полезно рассмотреть, с какими мировоззренческими установками протекционизм может сочетаться, какие взгляды ему сопутствуют.

Непоследовательность, судя по всему, не обязательно будет сопутствовать более продуманным версиям протекционизма. Во всех своих формах он «последовательно непоследователен». Ведь за моральными играми, в которых протекционист лукавит и пользуется краплеными картами, стоит по-своему честное служению собственному интересу. Поэтому более значимой проблемой, чем моральная непоследовательность, для него может быть попытка понять, что же именно является его собственным интересом.

Моральный протекционизм и релятивизм схожи, как позиции, которые мы распознаем через стратегии поведения. Даже если кто-то не высказывается о своих взглядах, то его поступки могут говорить сами за себя. На мой взгляд, протекционизм – это более реалистичный руководящий принцип, в том числе благодаря своей явной связи с мотивацией, которая не является чисто моральной и в первую очередь связана с личным интересом. В противовес ему релятивизм – это более абстрактное воззрение о природе морали; это не теория действия или долженствования, а поэтому странно его выискивать в поступках обычных людей. Поведение, суждения и мотивация протекциониста более явным образом связаны и тем самым похожи на то, что мы называем позицией в обыденном смысле этого слова. Так, софистика и риторика — это инструменты, которые не будут лишними для осознанного протекциониста, хотя только ими он и не сможет ограничиться. Интересно, что, если «Похвала Елене» Горгия — это не шутка, то, вероятно, редкая прямая демонстрация морального протекционизма в действии. Там автор намеренно идет против конвенций публичной морали своего времени, предлагая вариант защиты интересов Елены в виде ссылки на то, что она себя не контролировала.

Другое пересечение обнаруживается между моральным протекционизмом и эгоизмом [6]. Всегда ли одно сопутствует другому? Думаю, что это вопрос степени. Умеренные версии эгоизма (то, что часто называют рациональным эгоизмом) являются мировоззренческими установками, которые хорошо сочетаются с протекционизмом. Сторонники более радикальных или прямолинейных форм эгоизма скорее отнесутся с подозрением к возможности отстаивать свои интересы негарантированным, непрямым и завуалированным способом. Возникает противоречие — слишком обширный моральный протекционизм может с некоторых точек зрения казаться вообще не эгоистическим. Поясним на примере: представим, что Смит не хочет, чтобы игра в боулинг была предосудительным занятием с точки зрения публичной морали. Он узнает, что Джонса публично осуждают за игру в боулинг, которой он предпочел занятия, считающиеся более достойными. Защищая Джонса, Смит расширенным образом будет защищать себя. Но не выйдет ли так, что, реализуя подобную расширенную защиту интересов, Смит будет в большей степени вынужденным альтруистом, чем последовательным эгоистом?

В таком свете моральный протекционизм проще сочетаем с некоторыми коммунитарными интуициями (например, о необходимости сохранения общин, сообществ, их культур и воспитательных практик), которые могут вести к тому, что эффективная защита интересов может быть только расширенной. Хотя это и трудно назвать полноценным альтруизмом, ведь здесь содействие интересам других ограничивается лишь группой близких по духу людей. Причем, близких лишь до той поры, пока разделяется некий общий интерес.

Открытые и убежденные моральные нигилисты не будут нуждаться в защите своих интересов посредством того, что с их точки зрения не существует. Другое дело, когда подобные взгляды сокрыты, в таком случае их носитель может практиковать моральный протекционизм даже с некоторым циничным наслаждением. Нигилист может увидеть в «заблуждениях публичной морали» возможность для удовлетворения своих интересов. То есть он абсолютно осознанно ссылается на моральные нормы, в которые не верит, ведь не верит ни в какие вообще. Следовательно, для него имеет значение только возможность получить какие-то вторичные выгоды, играя на том, что «моральные заблуждения» всё-таки для кого-то значимы.

На контрасте с этим проясняется и неосознанный оппортунизм, который свойственен для моральных протекционистов искренне придерживающихся только тех моральных принципов, которые им выгодны. В таком случае у человека нет намерения использовать мораль в своих интересах, но он делает это фактически, когда обнаруживает в этике и постулатах нравственности возможность оправдания своих действий. Здесь даже скорее нет четкого разделения поступка и его оправданности, ведь, сам того не осознавая, моральный протекционист приписывает оправданность любому своему поступку. И ввиду этой, как кажется, странной наивности, куда более обычный неосознанный протекционист превосходит нигилиста в потенциальной нигилистичности, ведь для оправдания своих действий он может обратиться и к релятивизму, и к нигилизму, и вообще к чему-угодно, что позволит это сделать в конкретной ситуации.

Также замечу, что осознанного и неосознанного протекциониста объединяет безразличие к природе морали. Им неинтересно, на самом ли деле их поступки хороши или плохи, или же так всего лишь считают люди вокруг. Их устраивает любой вариант, если за поступками не следует никаких санкций. Мне кажется, что это и есть то, что способствует распространенности протекционистских взглядов в обычной жизни. Так, наверное, главная протекционистская практика нашей эпохи – это следование гласным и негласным правилам стандартного тона интернет-площадок, вне зависимости о того, насколько они справедливы и действительно ли мы с ними согласны. То есть, конкретная социальная сеть – это своего рода микросфера публичной морали, с правилами которой заигрывают ради реализации собственных интересов.

До этого моральный протекционизм рассматривался как руководящий принцип в мировоззрении, который позволяет адаптивную смену моральных режимов (и, тем самым, это самое очевидное протекционистское поведение). Сама же смена режимов может быть полностью незаметной для субъекта, что, на мой взгляд, и является той мировоззренческой непоследовательностью, которую опрометчиво связывают с релятивизмом. Однако заметно, что протекционизм может и не выступать на первых ролях, будучи скорее поддерживающим принципом для взглядов вроде морального партикуляризма, трайбализма, анти-универсализма, некоторых версий эгоизма или коммунитаризма. К примеру, нормы допустимой лжи могут быть частью более менее последовательной этической позиции, но при этом они допускают протекционистские практики и сами по себе могут быть обоснованы в том числе необходимостью допустимости таких практик в определенных ситуациях. Разница, по сравнению с осознанным или неосознанным руководящим протекционизмом, в том, что в такой ситуации это будет очень ограниченный моральный протекционизм — если ему отведено место только поддерживающего принципа, то носитель таких взглядов не намерен защищать свои интересы во всех случаях, когда это возможно. Иначе говоря, поведение такого человека в целом будет выглядеть намного менее протекционистским.

Тут возникает дополнительная проблематизация ситуации. Представим, что некто на уровне убеждений согласен с протекционизмом только как с поддерживающим принципом. Допустим, он считает, что поступки имеют объективное моральное значение, но признает плюрализм моральных описаний поступков, а поэтому считает, что иногда можно использовать описания более выгодные для себя или других. Позиция этого человека — сочетание морального реализма и партикуляризма. Мешает ли это реализовывать стратегию поведения, которая будет казаться преимущественно протекционистской? Нет, он может выбирать более выгодные описания поступка буквально всегда. Допустим, каждый раз это помогает сформулировать более объективную оценку поступка. Но, если участники ситуации не знают о том, что они имели дело лишь с более подходящими в этом случае моральными принципами, то они могут ссылаться на эти виды описания в других случаях, где это уже не будет вести к более адекватной оценке.

Тут можно несколько переиначить известную проблему Канта. Достаточно удобно описать вину торговца, который продает плохой товар под видом хорошего, обратившись к идее о том, что, если каждый торговец будет врать, то это будет далеко не тем образом мира, к которому стремится большинство из нас. Представим, что торговец согласился с этим обвинением и принял такое объяснение, не зная, что оно было использовано лишь ситуативно. Через некоторое время к нему домой стучится незнакомец, который хочет узнать, в каком доме живет Смит, чтобы его убить. И вот, зная, что никто не хочет жить в мире, где торговцы врут…

Так что, имея этические взгляды, рассматриваемый некто ведет себя так, будто бы он неосознанный моральный протекционист. Хотя, если расспросим обоих, то поймём разницу и, вероятно, увидим общий для них порок — они используют возможность протекции всегда, когда им это позволяют взгляды (или их отсутствие), не ограничивая себя тем, как это повлияет на других.

Лояльность и солидарность

Моральный протекционизм интересен в философском плане не только, как новый ярлык для «злодеев» в этике, но и как позиция, которую можно позитивно обосновать. Расширенную защиту интересов вполне можно отстаивать как модель регуляции межличностных отношений. Например, в виде логики лояльности, в рамках которой мы действуем так, словно мы фракция из видеоигры, с которой другие люди своими действиями повышают или понижают репутацию. Более конкретно это можно сформулировать так: «есть люди, являющиеся моими друзьями, защиту чьих интересов я воспринимаю как часть собственной расширенной защиты интересов». Такого рода протекционизм лояльности может даже базироваться на той или иной нон-когнитивистской интуиции, которая позволяет подчинить моральные описания вне-моральным. К примеру, это легко стыкуется с эмотивизмом, с точки зрения которого проявление доброты к друзьям – это выражение эмоций по отношению к ним, некоторой субъективной симпатии, а не объективного морального факта. Здесь моральная терминология («доброта») применяется фактически ввиду неморальной причины (формальной принадлежности к кругу друзей). Более того, если понять протекционизм лояльности только как поддерживающий принцип, то он может быть вписан и в моральные воззрения, но со всеми последующими ограничениями на практики протекции. Так, если вслед за Аристотелем понять дружбу как моральный факт, то вряд ли он будет настолько важным, чтобы оправдать любое действие друга. В то же время чистый протекционизм лояльности может оправдывать любые действия члена близкого круга до тех пор, пока они не направлены против интересов протекциониста.

Интересно обратить внимание на концепцию морального этноцентризма (социоэтноцентризма, прагматического этноцентризма) у Ричарда Рорти, которая часто понимается критиками как вариант релятивизма, а сторонниками как альтернатива релятивизму. Идея такова: человек неизбежно рождается в обществе, которому присуща определенная культура, предполагающая не только нормы морального поведения, но и рационального рассуждения, приоритетных форм обоснования. Ввиду этого объективный взгляд «из ниоткуда» или «с точки зрения Бога», как и академические изыскания профессоров этики, согласно Рорти, не будут восприниматься как значимые обоснования теми культурами, которые заранее не признают их как значимые. Если совсем упростить, то с точки зрения Рорти важная часть нашей моральной практики зависит от таких фундаментальных оснований, рациональный выбор между которыми если и не невозможен, то очень затруднителен.

Следствием этноцентризма становится солидарность – некоторая степень понимания и близости к людям, которые оказались в такой же культурной или общественной ситуации. Здесь идея Рорти проявляет себя как открыто протекционистская, ведь он буквально говорит о том, что у людей всегда есть мотив защищать интересы одних людей, а не других. Причем, моральная объективность в его трактовке оказывается конкретно либеральным интересом. Сама же либеральная позиция понимается как форма инклюзивного этноцентризма. Согласно Рорти, носителям либеральной культуры в буквальном смысле повезло, что их стартовая точка мировоззрения склоняет их к тому, чтобы видеть даже за самыми существенными различиями (религиозными, культурными, нравственными) нечто, что всё-таки объединяет всех нас. Например, таким объединяющим фактором может выступать нежелание быть тем, к кому осуществляется насилие. Следовательно, с такой точки зрения каждый человек в той или иной мере потенциально склонен к некоторой форме позиции ненасилия, которая в свою очередь полностью осмыслена, если связь насилия со злом считается объективной. Так или иначе, солидарность условных «других», на которых направлена вышеописанная инклюзивность, может затруднять (если не исключать полностью) рассмотрение либеральной альтернативы своим взглядам.

Естественно, за эту идею Рорти часто критикуют, но во всём этом обнаруживается интересный момент [7]. Некоторые виды солидарности устойчиво понимаются как в моральном смысле позитивные практики. Да и сам термин для многих имеет скорее позитивное звучание. Вместе с тем Рорти убедительно раскрывает солидарность как одобряемую форму морального протекционизма, в том числе показывая, что мы не склонны с тем же одобрением относится к солидарности «плохих парней», чьи интересы нам фундаментально чужды. То есть, само понятие солидарности – это уже маркер наличия практик морального протекционизма в жизни наших обществ. В том числе потому, что до всякой этической оценки можно солидаризироваться на основе культурной или этнической близости, экономических или политических интересов, а уже после заботиться о том, чтобы такая солидарность выглядела морально-приемлемой.

***

Релятивизм – это, как минимум, расплывчатый спектр позиций, которые не кажутся удобным стандартным инструментом для анализа обыденных моральных практик. Как правило, философы следует здесь эвристике «капли дёгтя в бочке мёда» – если где-то мы обнаруживаем релятивистские интуиции или рассуждения, то и саму позицию стоит считать релятивистской в целом. Это понятный подход для теоретиков, занятых отвлеченными концептуальными проблемами, но он не кажется правдоподобным, когда мы таким же образом пробуем смотреть на мир вокруг. Не отрицая релятивистского характера некоторых суждений, человек может всё-таки придерживаться иной позиции. В этом плане взгляд на морального агента, как на индивида, имеющего мотивацию защиты личных интересов, которая расширяется за пределы банального эгоизма за счёт контрфактических рассуждений («если сегодня незнакомого мне человека осудят за важную для меня вещь, то это же может произойти и со мной, если я не поддержу его вне зависимости от того, справедливо это осуждение или нет») и проекций – это куда более реалистичный взгляд на то, чем могут быть мотивированы поступки людей.

Примечания:

моральморальная философияпротекционизмрелятивизмэтика